– Буду. Я буду твоим другом всю жизнь.

– Нет. Если любишь по-настоящему, легко друг друга потерять, а я не хочу тебя потерять, никогда, Луи.

Она вскакивала, как козочка, и садилась в седло.

– Кто последний, тот мокрая курица!

Детство еще оспаривало ее у меня. Детство ее у меня отнимало.

И я подавлял свои мальчишеские желания. Я учился терпению – этой мучительной боли.

Когда мы возвращались, в знойный час обеда, ее мать готовила нам «перекус», как она это называла, в тени большой липы в саду: ветчина, салат из овощей, иногда сырный пирог, если было попрохладнее, на десерт французский тост или шоколадный мусс. Мне нравились усы от какао на губах Виктории, я мечтал стереть их языком, в то время как ниже, в штанах, приливала кровь, превращая мой пенис в мужской член, лакомый, оголодавший. И от нахлынувшего удовольствия вкупе со стыдом я опускал глаза.

После обеда мы шли в сад Делаландов – она-то видела Габриеля всего один раз, но этого хватило, чтобы она нашла его красивым, «отчаянно, смертельно красивым».

Вооружившись большим сачком, она помогала мне убирать листья, плававшие на поверхности воды. Раз в неделю я должен был проверять уровень pH колориметрическим тестером и убеждаться, что процент остается около 7,4.

Но самое главное – мы купались.

Иногда мы с ней плавали наперегонки. Виктория изумительно владела кролем на спине, двигая руками, точно фигуристка. Скользя по самой поверхности, она, казалось, вот-вот улетит. Исчезнет в бескрайней синеве. Покинет меня. И тогда я нырял, чтобы схватить ее за ноги, удержать при себе. Она кричала в притворном страхе. И смех ее взлетал высоко-высоко и падал прямо мне в сердце. Я тянул ее вниз, в светлые глубины. Я хотел тонуть, тонуть вместе с ней, бесконечно долго, как в «Бездне», и найти это место, этот рай, где возможны все прощения. Но мы всегда всплывали. На грани удушья. Перепуганные и живые.

Как мне хотелось умереть вместе с ней в это лето…

Иногда мы играли в мяч, но с ее неловкостью он часто улетал в глубину сада, так что мне приходилось вылезать из воды и бежать за ним. Она провожала меня взглядом, посмеиваясь, и я спешил нырнуть обратно в бассейн с фонтаном брызг, чтобы впечатлить ее. Она закатывала глаза, уже такая искушенная. Глаза были красные, как у женщин, которые плачут. У женщин, которые губят себя. Ее кудрявые мокрые волосы лежали короной на лбу.

Она была моей принцессой.

– Когда-нибудь я позволю тебе меня поцеловать, – шепнула она однажды вечером, подплывая к лесенке быстрым легким брассом, рисовавшим за ней дорожку света.

Мы обсыхали под солнечными лучами, лежа рядышком на дощатом настиле, окружавшем бассейн. На ней был раздельный купальник; очаровательный верх скрывал два легких вздутия, и, снимая его, чтобы надеть платье, она приказывала мне отвернуться и брала клятву не смотреть. Иначе я тебя убью, я возненавижу тебя на всю жизнь. А я громко смеялся, и мой смех раздражал ее, и она убегала, оставляя меня одного в саду. В нашем Эдеме.

Там, где прятался змей.

Она бы предпочла, чтобы у меня были друзья-ровесники, мальчишки, хотела видеть вечерами мои окровавленные после драки коленки, красные от бега щеки, слышать мое сердцебиение, как веселый барабанный бой. Хотела рваных рубашек, шалашей под деревьями, падений, заноз, ржавых гвоздей, «Скорой помощи», материнских страхов и чудесных спасений.

Она желала для меня сурового отрочества. Мужского. Волосатого. Боялась, что отсутствие отца сделает из меня «рохлю». Она уговорила меня ходить на дзюдо, но после крутого кучики-даоши я бросил. Она записала меня в футбольный клуб, но я оказался таким неспособным, что сидел на скамье запасных.

Я был неразговорчивым подростком. Остерегался грубости, остерегался людей.