Остановил авто возле дворца в Стратине и вдруг понял, что все его четыре лекции, во время которых он с восхищением вслушивался в собственные изысканные фразы, наслаждался низким, бархатным тембром своего голоса, были действительно минутами невероятной заносчивости, проявлением проклятой hybris, за которую теперь его наказывали боги.
Постучал в ворота дворца. Открыла заспанная, закутанная в халат служанка, которая на вопрос про Ренату Шперлинг показала Попельскому маленький хозяйственный домик, углубившийся в сад, который, видимо, служил складом для садовых инструментов. Эдвард направился туда по траве, покрытой вечерней росой. В одной руке держал папку с деньгами и материалами Буйко, во второй — букет роз.
Постучал. Затем еще раз. Дверь открылась.
На пороге стояла Рената Шперлинг в ночной сорочке. Ее волосы немного смялись от подушки, под глазами темнели круги от бессонницы. За спиной молодой женщины, в свете керосиновой лампы, Попельский увидел чисто убранную комнату, где стояла детская кроватка.
Протянул ей букет цветов. Рената пристально взглянула на Эдварда. Он сбросил шляпу и встал на колени на пороге. На его голове блестели капли пота.
— Будь мне женой, — попросил тихо.
Ветрюган дернул кроной старой липы, зашумел возле домика, хлопнул створкой открытого окна. Раздался стук от удара об ставни. Из комнаты послышался скрипучий, какой-то словно жестяной, плач младенца.
— У меня сын или дочь? — спросил Попельский.
— Я люблю тебя, — прошептала Рената, будто не услышав этот вопрос. — И вышла бы за тебя замуж, но ты сейчас откажешься от признания.
— Почему?
— Мы никогда не будем мужем и женой!
— Говори! Почему?!
— Взгляни на моего ребенка!
Попельский поднялся с колен и прошел в комнату. Положил цветы и папочку на столе. Затем наклонился над кроваткой и почувствовал ледяной пот на шее. Рената была права. Никогда им не быть мужем и женой.
На головке ребенка разлилась большая мохнатая черная родинка. Если хорошо присмотреться, можно было заметить в ней очертания итальянского сапога.
Попельский быстро выбежал из дома и направился к автомобилю. Садясь за руль, слышал, как по крыше застучали теплые, тяжелые капли ливня.
XIX
Паныч!
Ваш отец, граф Антоний Бекерский, был ко мне добр. Я служил у него с тех пор, как вернулся в родное село Козово и начал работать в слесарной мастерской. Однажды он вызвал меня отремонтировать дверь в гостиной. За хорошо выполненную работу взял меня во дворец, где я дослужился до камердинера. Старый граф обсуждал со мной все, что я успевал прочесть в библиотеке дворца, относился ко мне, как к ровне. Пересекаясь в коридоре, он первым здоровался с молокососом, крестьянским сыном! Как-то попросил меня поклясться на распятии, что я никогда Вас не покину. Он хорошо знал Ваши недостатки и склонность к насилию, которые проявились уже в детстве. Я пообещал, что всегда буду Вас защищать. Не забывал про свое обещание, когда Вы насиловали селянок, а я тайком платил их семьям возмещение, или когда сам бежал через поля от собак, которыми Вы меня травили. Не нарушил его, когда Вы пороли меня шпицрутеном и когда преследовали панну Ренату, заставляя ее целовать свои обнаженные гениталии. Я был Вам верен. Но однажды сломал обет, потому что всегда любил Ренату. Итак, нарушив святой принцип гостеприимства, с которым меня приняли во дворец, я могу теперь лишь покинуть Стратин, чтобы спасти остатки чести и не смотреть в глаза пани графини. Предпочел бы застрелиться, но мне не хватает мужества!
Прощайте, Паныч!
Попельский сложил письмо и вопросительно взглянул на воеводского коменданта, инспектора Чеслава-Паулина Грабовского. Тот задумчиво постукивал пальцами по массивному письменному столу и смотрел на застекленные дверцы книжного шкафа, заслоненные изнутри светлыми занавесками. |