— Это письмо было найдено во время обыска камеры Юзефа Бекерского, — отозвался наконец комендант. — Вся Польша интересовалась его громким процессом. А вы, пан комиссар, выступили на нем в качестве главного свидетеля обвинения. Прочитав это письмо, любой поймет, что другой свидетель, Станислав Вьонцек, дал ложные показания. Какой-нибудь дотошный адвокат, который захочет огласки, может снова разворошить все это дело, и это бросит на вас подозрение… Если один свидетель солгал, то это может сделать и другой, то есть вы… Кто убедил Вьонцека свидетельствовать ложно? Может, пан Попельский? — спросит какой-нибудь щелкопер и напишет об этом в газетах! Вас обвинят! Да! Мрачное подозрение… Которое падет и на всю полицию… Что вы на это скажете, пан комиссар?

— Я опровергну все обвинения, пан комендант, и прессы, и суда, — коротко и по-военному ответил Попельский, а потом медленно добавил: — Даже повторный процесс…

— Новый процесс никому не нужен, — Грабовский бросил карандаш, и тот покатился по блестящей поверхности стола и остановился возле стойки для писем. — В частности представителю пенитенциарных служб, начальнику тюрьмы, пану Арнольду Пясецкому… Никому не нравится, когда у него вешается в камере заключенный…

— Минуточку, — Попельский потер глаза. — Я что-то не понял… Кто повесился в камере? Вьонцек? Он сам пишет, что ему не хватает мужества…

Грабовский внимательно посмотрел на Эдварда, но лицо комиссара осталось непроницаемым.

— Сегодня утром в камере повесился Бекерский. У него нашли письмо от Вьонцека, — сказав это, комендант встал и начал прохаживаться по кабинету, заложив руки за спиной. — Может, вы объясните мне это самоубийство? Может, ему кто-то помог? Тот, кого он унизил? Руками других заключенных, а?

— Никто не любит высокомерных аристократов, — буркнул Попельский.

— Молчать! — рявкнул Грабовский и забегал вокруг стола.

Через две минуты остановился и схватил письмо Вьонцека, щелкнул зажигалкой и смотрел, как бумага в пепельнице превращается в серый пепел.

— Новое расследование никому не нужно.

— Самое важное, что мы наверняка посадили виновника. И он получил заслуженную кару, — усмехнулся Попельский.

Комендант строго глянул на своего подчиненного и молча указал ему на дверь.

Эпилог

Осло 1988

Камеры двинулись. Телеведущий Сверре Осланд смотрел на своего собеседника с растущей неприязнью. Ему не хватило слов, не хватило вопросов, однако отнюдь не потому, что он считал только что увиденный фильм слишком интересным, а историю захватывающей, потому что это было совсем не так. В голове была полная пустота, Сверре не знал, чем заполнить последние секунды программы. Не ведал, о чем спросить гостя, чтобы поразить зрителей метким словцом, ошеломить учеными выводами, развлечь каламбуром или остротой. Он проклинал помощников, которые должны были ему подробно рассказать про фильм, а вместо этого подсунули избитую информацию про Польшу и поляков. Камеры гудели. Нужно было что-то говорить. Нельзя работать телеведущим, если не можешь вовремя добиться слова.

— Вам понравился фильм, пан профессор?

— Неплохой, — ответил математик и сжал губы.

— Видимо, он вас изрядно поразил, — улыбнулся Осланд. — Вы молчите, а нам всегда трудно отважиться на какие-то слова, когда мы выходим из кинотеатра после фильма, который нам особенно понравился.