Лантаров застыл, вжавшись в больничную койку, когда картинки его детства становились все ярче и точнее. Мать забеременела в столь юном возрасте, внезапно для себя, что позже сравнила это с заражением, несмотря на немыслимо тщательное предохранение и кажущуюся предусмотрительность. Для нежданного малыша почти не было места в жизни юной, беспечной, артистичной стрекозы, с беспричинным восторгом перелетающей от цветка к цветку. Родившая в восемнадцать с половиной, к моменту вынужденного замужества она все еще оставалась неискушенным ребенком, жаждущим любви, преданности и поклонения. И вдруг появился он, явно лишний, вечно мешающий и требующий внимания. К тому же у нее не было никаких шансов отказаться от нежеланного ребенка, отрицательный резус крови был вызовом судьбы, меткой Всевышнего. Потому недостаток тепла, что с детства отдавался у Кирилла тупой болью под сердцем, с годами вырос до безотчетного отчуждения.

Казалось бы, у Кирилла не было веских оснований утверждать, что мать его не любила. Но область ее чувств всегда оставалась для него непостижимой и непредсказуемой. Мать то прижимала его со всей огненной страстью самки, которая обзавелась потомством; то внезапно, без всякой, как ему казалось, причины отворачивалась от него со всей безжалостностью и строгостью человека, ослепленного самолюбованием и страдающего от болезненной потребности любви. Он никогда не был у матери на первом месте, с самого раннего детства он всегда хорошо знал это. Если она и вылизывала его, то это был, скорее, вопрос престижа, а не проявления материнской нежности. Повзрослев, он осознал: мать любила не его самого, но его положительные качества. Его послушание, его самостоятельное подавление желаний, его шаблонную, удобную ей воспитанность. Чем отчаяннее Кирилл боролся за ее признание и похвалу, тем больше терял себя. Так у него появилось презрение к самому себе.

Перед его внутренним взором возник калейдоскоп картинок из его детства. Как будто в голову кто-то милостиво вмонтировал экран, подключенный невидимыми проводами к его сознанию. Первое ярко-колкое воспоминание было связано с вечным ожиданием матери в детском саду. Он очень отчетливо видел себя среди играющих детей. Вполне сносный, хоть и с трудом терпящий других детей, он тотчас превращался во вредное отребье в детском облике, когда в группу один за другим заглядывали чужие родители. Они быстро выхватывали своих чад из шумного клубка, а он, маленькая неприкаянная душа, холодел от ужаса и растущего напряжения, чувствуя, как захлебывалась игра, как таяла энергия дневной жизни и с нею – свет надежды. Маленькие жители сказочного городка расходились, а его тревога все росла, боль прибывала волнами, захлестывая с головой, заставляя время от времени судорожно всхлипывать. Последнее казалось воспитательнице – колоритной, холодной даме – капризами, лишенными всякой причины, и ее внутренняя враждебность к сердобольному, излишне сентиментальному мальчику возрастала. Так медленно он тонул едва ли не каждый вечер, удушаемый призрачной пустотой невыразимого детского несчастья. И когда наконец он оставался в группе один, то, забившись в угол, безропотный и раздавленный приступами страха, ожидал молчаливо и угрюмо, боясь выросшего пространства и тишины, из-за которой все находилось в безумном оцепенении, зажатое тисками неопределенности и опустошенности.