Я вернулся наверх, понимая уже с отчаянием, что ошибка оказалась фатальной, и теперь мне из Орли не улететь никогда. Сознание раздвоилось: одно мое «я» уже прошло паспортный и таможенный контроль и теперь поднималось по трапу в самолет, а второе продолжало движение по кругу, опускаясь в подвал и поднимаясь обратно. Ощущение было не то, чтобы неприятным, но никогда прежде не испытанным — так, вероятно, воспринимают мир шизофреники.

Пересохли губы и заломило в висках. Затылок, в котором еще с утра стучали молоточки (после вчерашнего-то перепоя), вспыхнул алым пламенем. Восемнадцать минут до отлета. Циферблат наручных часов был похож на глобус, по которому перемещалась линия перемены дат, отщелкивая не часы, а дни за днями.

Что делать? Опускаться в подземелье, где за это время могла начаться, например, регистрация рейса «Париж-Ад»? Мне это вовсе не представлялось невероятным. Стоять на месте тоже смысла не имело, да и было опасно для жизни — не знаю почему, но мне воображалось именно так.

Я подхватил кейс, ставший неожиданно тяжелым (неужели мне сунули-таки туда бомбу?), и побрел вдоль американских стоек, трезво отметив краем глаза, что здесь все было как у людей: оставив багаж, пассажиры гуськом направлялись к воротам с надписью «выход на посадку» и эскалатору, поднимавшему счастливцев на недоступный мне второй этаж.

Должно быть, я слишком пристально глазел на американских пассажиров, нарушая их чувство национальной гордости, ко мне подошел служащий с биркой одной из авиакомпаний и участливо спросил:

— Месье кого-то ищет? Возможно, я могу помочь?

— Да… — протянул я, обрадовавшись звукам английской речи. — Мне нужно на посадку.

— Месье уже зарегистрировал багаж? На какой рейс?

— Да… На Тель-Авив.

— О, — широко улыбнулся служащий. — Пожалуйста, месье, выход на посадку номер три.

Он махнул рукой, и я увидел перед собой цифру 3, горевшую над тем самым выходом, куда с энтузиазмом устремлялась заокеанская привилегированная публика и куда, оказывается, мог пройти и я.

В висках сразу перестало ломить, едва я миновал строгого на вид, но добродушного по сути контроллера, одним глазом взглянувшего на мой израильский паспорт и билет.

— О'кей, — сказал он, — поторопитесь, вы можете опоздать на свой рейс.

И эскалатор вознес меня на второй этаж, будто на седьмое небо. Пришлось остановиться у автомата и купить баночку колы — во рту была страшная сухость после пережитого приключения. Опустошив банку, я почувствовал себя человеком: вернулась ясность мысли, и взгляд начал выхватывать детали, на которые я минуту назад не в состоянии был обратить внимание. На табло я нашел номер выхода к рейсу «Аркии» (»посадка заканчивается», сообщала надпись), а сам выход оказался, естественно, в дальнем конце огромного зала, и я поспешил мимо раскрытых ртов магазинов, разрезая своим кейсом, будто тараном ледокола, неподатливую, как арктические торосы, толпу праздношатающихся пассажиров.

Еще минуту спустя я шел по гибкому коридору к самолету, у открытой двери которого меня (меня одного, и никого другого!) ждала стюардесса, и улыбалась она мне одному, потому что я и стоял перед ней один — последний пассажир этого рейса. Как только я вошел в салон, один из членов экипажа начал задраивать дверь.

Мне захотелось прислониться к стене и минуту постоять в задумчивости. Я и представить себе прежде не мог, что нарушение привычного порядка может таким странным образом повлиять на психику. Ну хорошо, в Орли пассажир после регистрации опять попадает в общий зал, а уж оттуда — в зону паспортного контроля. Ну хорошо, непонятно тогда, для чего служба безопасности вынимает из пассажиров душу, если уже после контроля каждый может опять оставить багаж без присмотра, и любой случайный террорист непременно положит вам в багаж взрывное устройство с часовым механизмом.