А потом подвернулась командировка в Париж, и я не смог отказать себе в удовольствии сделать сообщение на тему «Поставки вооружения чеченской оппозиции».

Эйфория ученого-исследователя: получив результат, стремишься поделиться с коллегами и совершенно не думаешь о том, что кому-то и твой результат, и весь твой интерес именно к этой, тщательно скрываемой, теме, наносят ущерб, и неизбежно возникает необходимость остановить, прервать, не допустить…

Эйфория ученого плюс привычка к демократической открытости — из кабинета ведь даже кровь на полях сражений кажется не такой красной…

Когда доктор Саразин отвел меня к окну, где открывался замечательный вид на Сену и бульвар Сен-Поль, и начал задавать быстрые и заинтересованные вопросы, я не нашел в этом интересе ничего подозрительного. Но и все свои карты раскрывать, естественно, не стал: не потому, что меня что-то обеспокоило, но, согласитесь, ни один ученый не станет даже ближайшему коллеге излагать все детали неопубликованной еще и даже не вполне законченной работы.

А потом Саразин подошел ко мне на банкете, мы улыбнулись друг другу, мы были друг другу симпатичны, мне и в голову не приходило, что именно Саразина я должен сторониться, и бокал вина из его рук я принял с удовольствием, вино было хорошим, и мы выпили до дна за продолжение сотрудничества.

Где мы были после банкета? Скорее всего, наркотик специфического действия содержался в вине, и меня возили потом к гипнотизеру, который объяснил мне, что я должен делать. Меня снабдили флакончиком с шипами и отвезли в гостиницу. Может быть, даже уложили в постель и пожелали спокойной ночи… Нет, в постель я лег сам, ведь утром — это я помнил (а может, и это воспоминание было навязанным, а не истинным?) — дверь была закрыта изнутри, и ключ торчал в замочной скважине…

Бедная Айша Ступник… Если бы она купила билет на другой рейс или хотя бы на другое место, то осталась бы жива. Но тогда рядом со мной в самолете оказался бы кто-то другой. Женщина? Мужчина? А если — ребенок?

Действительно, если бы в соседнем кресле летел ребенок, сделал бы я то же самое?

То же самое — что?

Честно говоря, прежде, читая в газетах о зомби — людях, поступающих как роботы, выполняющие приказ, я мало чему верил. Я не встречал зомби на улицах, я не имел с ними дел на работе, о них не рассказывал мне Роман — в его практике зомби тоже не встречались.

Может, мы просто не могли их распознать?

Кем был в эти дни я — с чужой памятью, чужой мотивацией, способный убить, потому что мне было внушено именно такое действие?

Способный ли?

Я не сумел убить Айшу. Я вонзил ей шип уже после того, как бедная женщина ощутила на себе действие введенного заранее яда. Я даже не сумел и в этом случае выполнить задание полностью — вонзить шип в шею, и мои воспоминания как бы раздвоились, создав дополнительную причину для стресса…

Но, черт возьми, неужели они думали, что внушение и наркотик будут действовать до суда, до оглашения приговора? Недели и месяцы? Могло ли быть внушение настолько сильным? А действие наркотика — столь длительным? Мне предъявляли бы улики, я вынужден был бы их принимать, а память подсказывала бы мне — да, ты убийца, и…

Я не выдержал бы этого.

Собственно, я и не выдержал. Я дважды пытался покончить с собой. Не на это ли они рассчитывали?

Почему, в таком случае, они не поступили иначе? Внушили бы мне сразу суицидальное поведение, и я бы бросился под колеса машины, или вскрыл себе вены, или…

Чепуха. Инстинкт самосохранения не позволил бы сделать этого — не помогло бы никакое внушение. Нужно было создать ощущение вины. Нужно было создать четкое понимание того, что жить мне на этом свете нельзя — на самом деле нельзя, потому что я убил. Бедная Айша — она стала не просто случайной жертвой, обвиняющей меня уликой, она еще должна была сформировать в моем подсознании устойчивую и неуклонно растущую суицидальную идею.