— Ax! — произнес охотник с разочарованным видом.

— Послушайте, — сказал решительно Чистое Сердце, — будем говорить откровенно. Когда вы выслушаете меня, вы сами рассудите и скажете, что я должен делать.

— Хорошо, говорите, мой друг.

— Много раз, вероятно, вы удивлялись, видя белого, уединившегося с матерью и старым слугой среди индейского племени. Вероятно, вы спрашивали себя: какая серьезная причина, какое преступление заставили человека, подобного мне, с изящными манерами, обладающего представительной наружностью и известным образованием, искать убежища среди дикарей? Это казалось вам необъяснимым. Так вот, мой друг, причина моего изгнания — преступление, которое я совершил: в один и тот же день я стал поджигателем и убийцей.

— О! — вскричал Транкиль, в то время как остальные слушатели недоверчиво покачали головами. — Поджигателем и убийцей?! Вы, Чистое Сердце?! Это невозможно!

— Я не был тогда еще Чистым Сердцем, — ответил охотник с грустной улыбкой, — правда, я был ребенком, мне едва исполнилось четырнадцать лет. Мой отец был настоящим испанцем; честь для него была священным понятием, и он хранил ее безупречно. Мне удалось избавиться от рук уголовного судьи, явившегося меня арестовать, но как только судья покинул наш дом, отец собрал всех слуг и пеонов, устроил судилище, во главе которого был он сам, и стал судить меня. Мое преступление было очевидно, доказательства неопровержимы; отец сам твердым голосом произнес свой приговор: я был присужден к смерти!

— К смерти! — закричали присутствующие с ужасом.

— К смерти, — ответил Чистое Сердце. — Приговор был справедлив. Ни просьбам слуг, ни слезам и мольбам моей матери не удалось смягчить наказания. Отец был непоколебим, решение принято, и его надо было немедленно приводить его в исполнение. Мне была предназначена не та обыкновенная смерть, мучения которой продолжаются несколько секунд и затем прекращают жизнь навсегда. Нет, мой отец, желая наказать меня, обрек на долгую, мучительную агонию. Вырвав из объятий матери, бывшей почти в беспамятстве от горя, он бросил меня поперек седла и поскакал галопом по направлению к прериям, увозя меня хрипящим, в ужасе от страшной судьбы, предназначенной мне. Путь был длинен, он продолжался несколько часов. Лошадь не замедляла хода, отец не произносил ни слова. Я чувствовал, что у усталой лошади подгибаются колени подо мной, но она продолжала бежать с той же головокружительной быстротой. Наконец она остановилась. Мой отец спрыгнул с седла, взял меня на руки и бросил на землю. Через минуту он снял повязку, закрывавшую мне глаза. Я испуганно огляделся вокруг, но была ночь; непроницаемая тьма окутывала все вокруг, и я не мог ничего рассмотреть. Отец с минуту смотрел на меня с непередаваемым выражением, затем заговорил. Несмотря на долгие годы, прошедшие с той ужасной ночи, каждое его слово отпечаталось в моей памяти.

— Сеньор, — сказал он мне резко, — теперь вас отделяет более двадцати миль от моей асиенды, и вы не должны никогда возвращаться туда под страхом смерти. С этой минуты — вы один, у вас нет ни отца, ни матери, ни семьи. Вы поступили, как дикий зверь, и я вас осуждаю на жизнь с ними. Мое решение неизменно, ваши просьбы не приведут ни к чему, поэтому избавьте меня от них.

Может быть, в этих словах и скрывалась для меня надежда, но я был не в состоянии заметить указанный путь, гнев и страдание довели меня до отчаяния.

— Я ни о чем и не прошу вас, — ответил я, — палача не просят.

При этом кровном оскорблении отец вздрогнул, но почти тотчас же следы волнения исчезли с его лица. Он продолжал, указывая на объемистый мешок, брошенный рядом со мной.

— В этом мешке — съестных припасов на два дня.