Энди взял тяпку и уселся на скамейку под окном. Он аккуратно почистил каждый зубец и пропустил тряпку между лезвий, а потом начал тщательно натирать рукоятку. Хикли смотрел, сложив руки на груди.

Кухонный сад за окном уже опустел, работа на этот день была окончена. На один странный момент Энди Гантон задумался: «Я все пропущу. Я посеял семена, которые не пожну, я посадил деревья, за которыми не буду ухаживать, пока они растут».

Он поймал себя на этой мысли и чуть не засмеялся.

Он повернулся и отдал заново начищенную тяпку надзирателю на проверку. Он не испытывал ненависти к Хикли. Всегда есть кто то подобный. Хикли был не такой, как остальные здешние надзиратели, которые относились к ним скорее как учителя к ученикам и действительно добивались от них лучших результатов. Для Хикли они по прежнему были заключенными, врагами. Отбросами. Был ли Энди отбросом? Первые несколько недель за решеткой он именно так себя и чувствовал. Он был в шоке от всего происходящего, но больше всего от осознания реальности того, что он не может расправить плечи, что он заперт, потому что посреди неудачного ограбления запаниковал и толкнул ни в чем не повинного мужчину, и мужчина упал на бетон, разбил себе череп и умер. Слово «убийца» продолжало звенеть у него в голове, описывая круги, как листок в раковине: «убийца, убийца, убийца». А разве убийцы не отбросы общества?

Он ждал, пока надзиратель осмотрит тяпку. Давай доставай свой микроскоп или что там у тебя, ты и чертовой пылинки не найдешь.

– Унеси это.

Энди Гантон медленно вставил рукоятку в металлический держатель на стене сарая.

– Последний раз, – сказал он.

Но Хикли не собирался желать ему счастливого пути, он скорее удавился бы, чем поздравил его с окончательным освобождением. «Не позволяй этим сволочам вывести тебя из себя», – посоветовал ему кто то в его первый день восемнадцать месяцев назад. Он вспомнил об этом очередной раз, когда уходил, не проронив ни слова и не оглянувшись через плечо на Хикли, и пока шел через огород к восточному крылу тюрьмы Берли Оупен.

Через один из вентиляционных люков с кухни доносился запах вареных яиц; через окно был слышен стук теннисного мячика, скачущего туда сюда по столу: ток ток, ток ток.

Однажды, услышав, как он говорит: «Всегда бывает первый раз», – один из надзирателей, во время его первой недели в тюрьме Стэктон, прорычал ему в ответ: «Нет, Гантон, первый раз бывает не всегда, но абсолютно точно всегда бывает последний».

Тогда, почти четыре года назад, когда он все еще был в состоянии шока и все его нервы были оголены, эти слова вонзились ему в память, как стрела в мишень, и так в ней и застряли.

Всегда бывает последний. Он остановился у двери своего жилого блока и огляделся. Последний рабочий день. Последний раз, когда он чистит садовую тяпку. Последнее вареное яйцо со свеклой и картошкой. Последняя игра в пул. Последняя ночь в этой постели. Все. Все. Все.

У него моментально свело живот, когда головокружительная мысль о внешнем мире снова пришла ему в голову. Он бывал там, сначала ездил за покупками с надзирателями, потом бегал в местный магазин, что то доставлял, но это было не то, он знал это. Открытая тюрьма постепенно ослабляет твои кандалы, но они все равно на тебе, ты все равно еще внутри, а не снаружи, тебе все еще ставят условия, где тебе есть и спать, с кем общаться, из за твоего прошлого, из за того, почему ты здесь оказался.

Твоему телу, может быть, и разрешено быть снаружи, но твой разум остается в этих стенах, твой разум не может, не отваживается, принять это.

Он отпер дверь. Послеполуденное солнце освещало стену грибного цвета, из за чего она выглядела еще более обшарпанной. Все здесь нуждалось в покраске. Наверное, они очень старались, когда все это начинали, некоторые наверняка даже гордились своими попытками сделать это место как можно менее похожим на тюремную камеру, а общественные пространства сделать похожими на молодежный клуб или офисный центр.