События на улице разворачивались стремительно. Десяток шустриков ловко проломился сквозь живую изгородь, цепочкой рассредоточился по границе участка, держа стрелялки дулом вниз — не в кого тут палить, сразу видно. Примчался большой белый фургон без всяких надписей или эмблем, затормозил через дом от сгоревшего, распахнулись задние двери, и оттуда повалили жандармы, без броников и касок, в обычной форме. Следом подкатила не особенно и большая красная пожарная машина, бесцеремонно проломила хлипкий невысокий заборчик, встала возле бывшего домика и принялась поливать остатки густой струей пушистой белой пены. Вместе с жандармами вылезли двое в белых балахонах, напоминавших костюмы противохимической защиты — капюшоны нахлобучены, от них идут белые гофрированные трубки к футлярам на поясе, группа осмотра, ага…

И, разумеется, моментально обозначились зеваки — когда это без них в Африке обходилось что-то интересное? Из дома слева от сгоревшего выскочила полная ньерале в традиционном полосатом габо — женском просторном платье до пят, а за ней выбежали два постреленка лет по семь, очень похожие, близнецы. И справа появились несколько зевак обоего пола и разного цвета кожи, и слева, за машиной жандармов, замаячили любопытные. Байкеры, конечно, никак не могли остаться в стороне от событий — выскочили во дворик, все четверо.

Часть жандармов кинулась их разгонять, жестикулируя не так уж угрожающе, но властно, похлопывая себя по кобурам и болтавшимся на поясе дубинкам, покрикивая что-то, не требовавшее в данной ситуации перевода.

Довольно быстро зеваки ретировались, осталась только матрона в габо. Загнав детишек в дом, она еще с минуту показывала жандармам не самые пристойные жесты и кричала что-то, опять-таки не требующее перевода, указывая на выбитые окна. Явно что-то типа: «Вы тут балуетесь, а кто мне стекла будет вставлять?» В конце концов и она, не выдержав дискуссии на повышенных тонах с жандармским лейтенантом, ушла в дом. Двое в белом чуточку неуклюже двинулись к остаткам дома, где пожарка уже сбила дым и погасила пару язычков пламени, после чего с чувством исполненного долга стала задним ходом выезжать со двора — не стараясь попасть в уже сделанный ею проем, свалив забор в другом месте.

— Все, больше ничего интересного, — сказал Лаврик, прошел к столу и плеснул джина в стаканы. — Садись, покойник. Выпьем за твою загробную жизнь, каковая, само собой, будет бурной…

— Сука белобрысая, — без малейших эмоций сказал Мазур, осушив стакан за свою удавшуюся как нельзя лучше смерть.

— Ну, так уж сразу и сука… — пожал плечами Лаврик. — Ничего личного, просто бизнес. Тебя когда-нибудь бабы пытались прикончить из-за чуйств?.. Меня тоже ни разу. Ну, швыряла однажды краса с «Ленфильма» пустым графином — так она ж убить не хотела вовсе, так что это не счита…

— Поцапались?

— Ага. Актрисы — они нервные, работа такая…

— Ты ей хоть по известной всему Советскому Союзу личности вмазал легонечко за такие художества?

— Еще чего, — сказал Лаврик. — Когда это мы с тобой женщин били? Убивали за дело, но бить не били. Ну что поделать, натура у нее была такая — когда накатит, в окружающих швырять чем попало. Лично в меня она и котом кидала, и букетом, и однажды даже своей собственной фоткой в рамочке в стиле «ню», которую я же и делал. Но, в общем, в меня реже, чем в прочих — потому что я, сам понимаешь, всегда ловил, а это было неинтересно, — он откинулся на спинку стула, мечтательно уставился в потолок. — Боже упаси — бить. Я ее просто завалил прямо на ковер и отодрал от души. После чего не просто успокоилась, а разнежилась, и я какое-то время вновь был лучшим на свете — и, как всегда, недолго…

Он сел, выпрямившись, вновь перестав быть обычным человеком.