Почтамт помещался — скорее всего, еще с колониальных времен, подобные заведения дислокацию менять отчего-то страшно не любят — в одноэтажном кирпичном домике, который должен был помнить как минимум Первую мировую. По меркам Лубебо, почтамт носил все признаки респектабельности: целая крыша, сам домик крашен не так давно, стекла в окнах наличествуют. Правда, одно выбито — судя по характеру повреждений, какая-то пьяная хулиганская морда шарахнула каменюкой со всей дури.

Капрал был олицетворением услужливости. Он проворно выскочил, распахнул перед Мазуром дверцу машины, потом, забежав вперед, распахнул дверь почтамта, а когда Мазур вошел, пристроился справа с таким видом, словно хотел позиционировать себя окружающим не конвоем, боже упаси, а почетным эскортом. Судя по всему, именно как почетный эскорт его и расценил единственный здешний работник — старикашка в поношенном пиджачке и потертой зеленой фуражке со скрещенными рожками на околыше — эмблемой местного министерства связи. Учитывая микроскопичность городка, старикашка наверняка был и почтмейстером, и всем прочим персоналом. Он даже проворно встал за потемневшей от времени деревянной стойкой, поправил фуражку и торопливо застегнул пиджачок, украшенный какой-то тусклой медалькой — судя по той же эмблеме, полученной за выслугу лет или что-нибудь вроде.

Формальности много времени не заняли. Заплатив надлежащую сумму — при той казне, какой Мазур располагал, смешные деньги — он на полчаса получил в полное и безраздельное владение одну из четырех стоявших рядком деревянных кабин, до умиления напоминавших те, что стояли в советские времена в переговорных пунктах, когда о мобильниках и не слыхивали, а домашний телефон был несказанной роскошью, разве что кроме Москвы с Питером.

Да и внутри все до ужаса напоминало советскую старину: прикрепленное к стене сиденье типа вагонного столика, на другой — полочка со старомодным дисковым телефоном (трубка в двух местах обильно перемотана прозрачным скотчем). Тем не менее, когда Мазур поднес ее к уху, услышал гудок. Старательно накрутил код столицы, потом номер Олеси.

И началось… В трубке запищали короткие гудки, чего даже чисто теоретически не могло быть: номер был получен буквально перед отлетом Мазура, знали его только Мазур и Олеся. Конечно, она не сидела возле него круглосуточно — но когда спала в той же квартире или отлучалась по другим надобностям, на трубке оставался верный человек, имевший строжайший приказ никуда по этому телефону не звонить. Так что все дело было в убогости здешней телефонной связи.

И во второй раз повторилось то же самое — короткие гудки, невозможные даже теоретически. В третий раз гудки были длинными, но трубку никто не брал, чего опять-таки не могло быть. В четвертый вместо гудков раздался вообще ни на что не похожий жалобный писк, словно на том конце провода мучили мыть злые люди.

Ну, бывшего советского человека такими пустяками не удивить и не заставить опустить руки… Мазур трудился, как робот. На седьмой раз после двух длинных гудков, самых обычных, трубку сняли и раздался голос Лисы Алисы, то бишь хитрюшки Олеси:

— Я слушаю.

Всегда умела владеть собой стервочка — в голосе ни тени напряженности, ровный, обычный. Хотя все эти дни она должна была пребывать в нечеловеческом напряжении: два кило алмазов — не ведро арахиса…

— Добрый вечер, милая, — сказал Мазур самым беззаботным голосом.