— Но продолжайте же, о. Тичборн, — сказал я, когда все «добрые ночи» были сказаны.

— Послушайте, а вы не будете любезны отбросить уже это «о.»? — спросил он. — Мальчишки в детском саду обращаются ко мне «Эрик» — даже не могу вообразить, почему, ибо зовут меня совсем не так, но мне вполне нравится.

— Продолжайте, Эрик, прошу вас. И будьте добры, зовите меня «Чарли».

— Благодарю вас. Что ж, едва освоившись с этими диковинными попытками выйти на связь, я счел их довольно м-м…

— М-м?

— Интересными, — как бы переча мне, произнес он. — Интересными!

Стараясь — как обычно, подобно жене Цезаря — для всех сделаться всем, я попробовал прийти ему на выручку.

— Однако тревожными? — подсказал я.

— Да, и ими тоже. Определенно. Тревожный — вот хорошее слово. Видите ли, я начал узнавать голоса, дешифровать их, и все они принадлежали мертвым — к примеру, моему старому классному наставнику и ректору семинарии — или тем, чьи книги я читал; ну, их по голосам я, разумеется, узнать не мог, но когда слышишь, что малый болбочет на совсем уж варварской латыни с сильным славянским акцентом и притом велит тебе не мыться, ибо это грех плотского наслаждения, а потом сообщает, что его зовут Иероним, — что тут можно подумать?

— И впрямь — что?

— Вполне. Но я понимал, что мне следует записывать эти голоса и слушать их дальше, пытаться услышать и понять, — и все становилось хуже и хуже.

Я украдкой плеснул ему в бокал «пастис», добавил чуточку воды и помог нацелиться рукой на рот. Пьян он не был; по-моему, он пребывал в каком-то потаенном экстазе: так дама в менопаузе думает о Кассиусе Клэе.

— Все стало хуже, — подсказал я.

— Гораздо хуже. На меня орал — без роздыху — кардинал Маннинг, такое чувство, будто ему отлично известно мое, э, дело. Затем некто по имени Пио Ноно талдычил, что молиться за меня будет, но обещать ничего не может, а потом — самое плохое… — Голос его сорвался.

— Ваша матушка? — участливо спросил я.

— Ох, нет, она всегда меня понимала. Святой Франциск. Сначала я надеялся, что это Ассизский, но он вскоре меня вразумил: то был святой Франциск Ксаверий. Кошмарно вел себя со мной. Кошмарно. Вы себе даже не представляете, какая это сволочь.

На глаза его навернулись слезы. Ну, само собой, я знаю, что делать с пьяными шизиками. Им нужно потакать, выслушивать их, напаивать до положения риз, после чего укладывать в постельку, сперва расстегнув им воротнички и стянув сапоги. Беспокоило меня лишь одно — как расстегнуть римский воротничок и как предотвратить увлажнение Эриком довольно приличной софы-ампир моего домохозяина.

— Послушайте? — вдруг спросил он, артикулируя вполне разборчиво. — Хотите послушать? Прошу вас?

— Разумеется, разумеется; сейчас же схожу за магнитофоном. Я вам так скажу — давайте-ка я сперва освежу вам бокал.

Я принес свой всецело превосходный магнитофон, распечатал новую шестидесятиминутную пленку, искусно вправил ее и приготовил аппарат к действию на скорости 3 3/4” в минуту. Эрик вперился в машину взором отчасти амбивалентным — так вы или я будем глазеть на сверло стоматолога, кое как дает, так и берет боль. Он продолжал пялиться, пока я несколько не пошаркал и не поерзал. После чего он глянул на меня с поразительной, прямо-таки серафической улыбкой.

— Простите меня, — сказал он, — следовало вас предупредить.