— А ты ведь ждешь кого-то. Стол накрыли задолго до моего звонка, и цветы, и вино, и фрукты поджидали совсем не меня.

— Чего в тебе всегда было с избытком — так это тонкости, — удовлетворенно заметил поэт. — Было и осталось. Европа не слишком изменила тебя. Но почему ты думаешь, что я теперь живу в полном одиночестве и ко мне только изредка, ненадолго заглядывают европейские бродяги в джинсах, вроде тебя?

Валерий в изумлении откинулся на спинку кресла. Какие еще сюрпризы преподнесет ему за сегодняшний вечер старый друг?

— Ты пытаешься вспомнить, сколько мне лет?

Ему тоже нельзя было отказать в тонкости.

— Не трудись, не считай. И не беспокойся — моя девочка придет нескоро, так что мы успеем с тобой обо всем поговорить.

Малахов не выдержал и фыркнул, а потом, не в силах сдерживаться, захохотал на всю комнату. Поэт смотрел строго, нахмурившись, но его хватило ненадолго, и он внезапно засмеялся, показав вставные, отлично сделанные зубные протезы.

— А ты думал, что я записался в монахи, пока ты шлялся по Европе? — ворчливо бормотнул он, разливая вино. — Надеюсь, пить ты не разучился?

— Никогда! — бодро отозвался Валерий. — Но и не научился есть, как ты. По-прежнему обожаю колбасу, телятину и сосиски.

— Помню, помню, как же, — сердито сказал поэт, рассматривая на свет вино в бокале, — твой ужасный вечный ростбиф с кровью. Дрянь невероятная! То-то, я смотрю, животик у тебя вроде не уменьшился. И лысинка тоже.

Валерий вздохнул и с легкой ненавистью осмотрел сначала себя, а потом стол, сервированный исключительно разнообразными фруктами.

— Ну, рассказывай, — пригубив вино, попросил поэт. — Как тебе жилось? Почему ты вдруг вернулся? Надолго ли?

— Навсегда, — выдохнул Малахов. — Рассказывать, прости, ни о чем не хочется, но в этом городе легко затеряться. Я приехал, чтобы исчезнуть…

— Опять ему город виноват! Затеряться можно где угодно, забейся только в щель, как таракан. А щели повсюду найдутся, для чего тебе понадобилась Москва? Я иногда вижу твою Эмму. И Семена. У него уже двое малышей.

Гость с досадой отставил недопитый бокал и взял из вазы яблоко.

— Я бы умер с тоски с твоими фруктами. И с Эммой в придачу. И с Москвой.

— Зачем же ты тогда вернулся? Чтобы все-таки умереть с тоски?

— Я там никому не нужен, Глеб, — тихо сказал Валерий, глотая слова. Он был явно в разладе с действительностью. — Ни там, ни здесь. Везде одна горечь, хлористый кальций во рту… Выяснилось, что я всю жизнь искал землю или людей, которым оказался бы необходим. Но понял это совсем недавно.

Хозяин неопределенно хмыкнул.

— Землю или людей… Так ты думаешь, России или Америке нужен я? Разве они нуждаются в поэтах? А люди сами не знают, что им нужно. И часто узнают об этом лишь на смертном одре. Или никогда не узнают. Только все одинаково несчастны. Но я всегда тебе говорил, что если бы ты ел апельсины вместо мерзкой животной гнили, то не стал бы такой рефлексирующей распадающейся личностью. У тебя анемия, и тебе как раз нужны гранаты. Вот это я твердо знаю.

— Боже мой, какой ты циник, Глеб! Нельзя сводить жизнь к диетам и физиологии.

— Да, старый опытный циник! А поэтому хорошо знаю, что можно и что нельзя, — с удовольствием заявил поэт. — Но ты вспомнил Бога, и это прекрасно. Раньше ты никогда не обращался к святыням. Все же Европа кое-чему тебя научила, отдадим ей должное! — И он снова пригубил вино.

Гость встал и направился к бюро, которое притягивало его все сильнее и сильнее.