Вечерами журналист больше не задерживался допоздна на работе. Он торопился домой, к сыну. Увидеть его, прикоснуться, подышать его нежным, ни с чем не сравнимым, неповторимым запахом — вот где высочайшее блаженство на Земле, вот в чем смысл жизни, открывшийся вдруг Ашоту на пороге тридцатилетия.

В Москве выходило уже две газеты Джангирова, и он собирался основать третью. Его дела были вполне налажены, а профессиональные, компетентные помощники не нуждались в постоянном контроле. Поэтому Ашот вполне мог хотя бы на время расслабиться и посвятить себя дому. Что он и сделал с легким сердцем. Просыпаясь рано утром, Ашот улыбался зеленым домашним туфелькам Маргариты. И осторожно прикасался ладонью к щеке спящей жены.

— Поднимайся, рыжая, пора… Уже давно рассвело.

Рита потягивалась, не открывая глаз, в душе проклиная и наступивший день, когда так хочется спать, и обожаемые мужем тренажеры, от которых ладони противно воняют металлом.

— Я — человек режима, — любил повторять Джангиров. — Пойми, рыжая, в жизни важен только он один, все остальное просто тесно с ним связано и целиком от него зависит.

Рита понимать ничего не желала, но подчинялась, как всегда и во всем. Когда-то она, робко, но с радостной покорностью сдалась на милость красавца победителя. Если так охотно и легко сдаются, значит, рассчитывают, что милость к побежденному существует. И еще какая милость!

"Уголек, — называла про себя мужа Маргарита. — Возьмешь в руки — и не удержишь".

Она удерживала только потому, что никогда не пыталась удержать.

И братья Джангировы, и Рита, и Дуся, и вообще половина Москвы справедливо полагали, что не родился еще на свет человек, который смог бы противостоять и возражать самому Ашоту. Но такой человек уже родился. Он спал в свой маленькой кроватке, тихо посапывая и приводя родителей в дурацкое умиление.

— Смотри, рыжая, — тихо говорил Ашот, склоняясь над сыном. — Какое все крошечное! Надо же! А какие красивые глазки, и носик, и рот! Просто необыкновенно, рыжая!

— Ну, уж и необыкновенно! — радостно смеялась Маргарита. — Мне кажется, Ашот, ты сильно поглупел за последнее время.

— Тоже не так плохо! — блаженно улыбался муж. — Надо когда-то и дураком побыть! Умным я считался столько лет, что даже надоело!

Это и называлось счастьем.

Карен рос спокойным, целеустремленным, хладнокровным. В отца. Он прекрасно учился, много читал и с детства умел анализировать, логически мыслить и трезво размышлять. Мальчик легко прошел начальные классы за год и в пятнадцать лет заканчивал школу. Ашот гордился своим необыкновенным сыном.

Изредка сдержанная улыбка пробегала по лицу Карена, не касаясь губ и оставаясь слабо мерцающей теплой точкой в темно-карих, почти черных глазах. Они становились ласковыми, останавливаясь на родителях, особенно на Маргарите. К отцу Карен относился немного иронически. Он рано, лет в десять-одиннадцать, начал на каждом шагу подмечать у отца множество пороков и недостатков. Одной из них, пожалуй, самой очевидной, была страсть к показной роскоши.

Преуспевающий журналист не подозревал, что в глазах сына выглядит смешным и глуповатым. Он не знал, какие насмешливые, порой недобрые мысли вызывают у Карена пристрастие отца к шикарной одежде, его чудесный "мерс" и личный шофер, получающий за свою работу столько, сколько не снилось простому столичному водителю. Карену не нравились и многочисленные экономки в доме. Мальчик был привязан только к своей старой доброй Дусе, которая потом так же честно и преданно растила Левона, второго сына Джангировых, родившегося через пять лет после Карена. Однако Левону не досталось и сотой доли любви и нежности отца, что было также подмечено зорким Кареном и записано в графу слабостей отца.