Люсиль Алькотт я впервые увидел там же, в мастерской под крышей дома на Бауэри. Она стояла в дверном проеме и казалась сошедшей с картины фламандской школы: бледная кожа, гладко зачесанные назад темно-русые волосы, большие голубые глаза, веки без ресниц. Билл и Люсиль пригласили нас с Эрикой на ужин. Был дождливый ноябрьский вечер, так что ели мы под аккомпанемент капель, барабанивших по крыше. К нашему приходу кто-то вымел пыль, окурки и пепел, застелил рабочий стол Билла большой белой скатертью и поставил на него восемь свечей, но кто из хозяев это сделал — не знаю. Стряпня, как выяснилось, была делом рук Люсиль и представляла собой безвкусное бурое месиво из неопознаваемых овощей. Когда Эрика вежливо поинтересовалась, как называется кушанье, хозяйка задумчиво посмотрела себе в тарелку и произнесла на безукоризненном французском:

— Flageolets aux ldgumes[1]. — Потом помолчала немного, подняла глаза, улыбнулась и сказала: — Все ингредиенты — инкогнито.

После секундной паузы она продолжила:

— Здесь не хватает петрушки. Я такая невнимательная, когда готовлю.

Еще один пристальный взгляд в свою тарелку:

— Забыла положить петрушку. Билл, конечно, предпочел бы мясо. Он раньше ел очень много мяса, но он знает, что мясо я не готовлю — убедила себя, что нам это вредно. Я не разбираюсь в рецептах, мне все равно. Вот когда я пишу, мне не все равно, тут я очень разборчива. Глаголы требуют большой точности.

— Глаголы у нее — будь здоров, — сказал Билл, подливая Эрике вина.

Люсиль подняла глаза на мужа и улыбнулась чуточку вымученно. Я не понял, почему улыбка получилась такой натянутой, ведь в словах Билла не было ни тени иронии. Он столько раз в разговорах со мной восхищался ее стихами и обещал дать кое-что почитать.

За спиной Люсиль стоял холст с "тучным" портретом Вайолет Блюм. Мне вдруг показалось, что эта пышная женская плоть вылепилась из тоски Билла по куску мяса. Потом я понял, что это не так. Нам частенько доводилось вместе обедать, и я видел, как он за обе щеки уплетает всякую гадость вроде бутербродов с солониной, гамбургеров и магазинных сэндвичей с беконом.

Люсиль заговорила о своих стихах:

— Я пишу по собственным правилам. Выбираю не размер, а анатомическое строение и потом препарирую. Очень помогают цифры. В них есть прозрачность и бесспорность. Строки просчитаны.

Люсиль обо всем говорила одинаково просто и без обиняков. Вряд ли она придавала хоть какое-нибудь значение таким мелочам, как уместность темы или светские приличия. И вместе с тем в любой ее фразе слышалась ироническая струнка. Казалось, она пристальнейшим образом рассматривает каждое свое предложение, оценивает его со стороны, как бы издали, и в то же время смакует звук и форму непосредственно в момент произнесения. В каждом сказанном ею слове звенела искренность, оно говорилось всерьез, но эта серьезность удивительным образом сочеталась с иронией. Люсиль чувствовала себя одновременно и создателем, и темой собственного текста и получала от такого сочетания живейшее удовольствие.

Вряд ли Эрика расслышала пассаж Люсиль о правилах стихосложения, ведь в тот момент они с Биллом говорили о литературе. Билл тоже наверняка ничего не слышал, но в ходе их беседы слово "правила" вдруг всплыло само собой. Эрика повернулась к Биллу и с улыбкой сказала:

— Значит, вы согласны, что роман — это чемоданчик, который может вместить в себя все, что угодно?

— Стерн, "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена", глава четвертая, о Горациевом ab ovo,  — провозгласил Билл, воздевая указующий перст к потолку.

Склонив голову вправо, он цитировал Стерна, словно невидимый суфлер подсказывал ему шепотом строчку за строчкой:

— "Гораций, я знаю, не рекомендует этого приема: но почтенный сей муж говорит только об эпической поэме или о трагедии (забыл, о чем именно); — а если это, помимо всего прочего, и не так, прошу у мистера Горация извинения, — ибо в книге, к которой я приступил, я не намерен стеснять себя правилами, будь то даже правила Горация".