— В чем дело, парень? — а ты дрожишь и не можешь ответить.

Признаться, что тебя гложет страх? Признаться, что ты боишься? Что ты ни жив ни мертв, когда всю жизнь ты только и мечтал о настоящей, мужской храбрости, о настоящей мужской выдержке?

«Будь мужчиной, — говорила тетечка, когда тебе было всего восемь лет. — Не хнычь, мальчик».

«Расправь плечи, сынок, — говорила мама. — Я хочу тобой гордиться».

«Выше подбородок, Сэм, — говорил отец до того, как схватил туберкулез, от которого и умер. — Даже если тебе скверно, не показывай вида, не то с тебя живьем кожу сдерут. Их все равно не одолеешь, сынок».

«Нет больше той любви, — говорил пастор, — как если кто жизнь свою положит за ближних своих… Будем же помнить о свободе, которую подарила нам любовь наших доблестных героев, с радостью положивших жизнь свою».

«С радостью положивших жизнь свою»?

Видно, герои стали теперь другими.

«Во имя бога, — говорил пастор в годовщину перемирия, и в День поминовения павших (Сэм тогда был еще мальчиком), и во всякий день, когда ему приходило в голову, — во имя короля и во славу наших доблестных павших героев мы тоже готовы положить жизнь свою.

Дежурный офицер все еще здесь.

— Джонни словно помер. Не могу его добудиться, а вроде дышит. Может, это его хладный труп дергается от многолетнего пьянства и хулиганства? Неужто он вчера опять напился? Ткни его под ребра, Сэм. Дай ему встряску.

— Ладно.

Каждый раз, что ты будишь Джонни, каждый раз, что он прокладывает тебе курс в Бискайский залив, не последний ли это раз? Джонни, проснись! Джонни, проснись! Проснись и умри. На него достаточно взглянуть: такой красивый, такой не от мира сего. Такие до старости не доживают. Боги при первом же удобном случае прибирают их к себе.

Как же тогда летать с Джонни? Если боги надумают прибрать Джонни к себе, можно ли надеяться, что за компанию они не прихватят тут же и Сэма?

Или наоборот?

«Сэм, — твердит она в каждом письме, каждый день. — Ты такой красивый. Ты единственный. Ты мой».

— Джонни, проснись! Ну, давай же, Джонни Спейт, просыпайся! Пора лететь.

А то еще опоздаем к своему смертному часу.

— Эй, есть тут кто живой? Неужели меня никто не слышит? Я под церковью. Кладбище здесь, что ли? Ни души.

Застрял, ну прямо как глупый малыш, засунувший палец в водопроводный кран. Сидит и ждет, что кто-нибудь придет и кран спилит.

Хоть бы кто пришел и спилил эту церковь!

Рыжая кошка оказалась совсем рядом. Сэм схватил ее и прижал к себе.

— Славная ты, кисонька, — сказал он. — Хочешь поехать со мной на поезде?..

— Ты такая худющая, — сказал он немного погодя. — Пожалуй, еще худее меня. Может, это все-таки та самая дыра. Ты-то и через трещину в стене пролезешь.

Потом он сказал:

— Ты что, никогда не ешь? Никто тебя не кормит? Ты, верно, тоже из дому убежала или тебя просто вышвырнули. Ты, наверное, не кот, а кошка и все время приносишь котят. Вот у них терпение и лопнуло. Мышей ты всех переловила. За птичками тебе не угнаться. Или ты так рано осталась без матери, что не успела научиться? Можешь, если хочешь, жить со мной, но только не приноси котят. Я этого тоже не потерплю. Мы же ездить будем.

Примерно через час полил сильный дождь. Струи воды падали наклонно, но Сэму удалось так пристроить пальто, что получилось подобие укрытия. Кошка сначала сидела смирно, но потом вода полилась еще и с крыши, через край карниза — видно, водосточные трубы забило сосновыми иголками, — и потекла между стеной и бетонной дорожкой, будто по канаве, а в канаве с водой кому охота сидеть, если нет на то особой необходимости? И тогда кошка стала рваться из рук, мяукать, царапаться, так что Сэму пришлось ее отпустить.