Голос у Сэма зазвучал тонко, жалобно — оно и не диво:

— А как же мои газеты, мистер Вэйл? А как же школа? Ведь целых две мили. И мало ли где еще мне надо бывать, мало ли что еще делать! Мне же надо жить, мистер Вэйл!

— А ты попробуй ногами по земле, Сэм. Походи пешком для разнообразия.

— Да вы знаете, что говорите?

— Знаю, Сэм. Ставишь одну ногу, заносишь другую и пошел. Чудо! Колдовство! А получается. Я так вот уже семьдесят лет управляюсь. Не катайся больше на этом велосипеде, мальчик. Я бы своим детям не дал на нем ездить. Ни за что не позволил бы, Сэм.

Что проку думать? Что проку стоять, как стоял там и думал бедняга Сэм? Словно черная ночь спустилась на землю в одиннадцать часов утра.

— Мистер Вэйл, ну пожалуйста. Вы должны его наладить. Без велосипеда я ничто.

Он мог бы поклясться, что трамвай еще идет, но нет, трамвай стоял неподвижно, и из него выходили пассажиры. Люди один за другим шли к тротуару. Сэм изо всех сил нажал на тормоза, но тормозов-то не было.

Проклятый старик!

С дороги!

Но никто и ухом не повел. Сэм истошно вопит, звонит что есть силы в звонок, старается притормозить, волоча одну ногу по земле, и с трудом удерживает равновесие. Газеты тянут его вниз, велосипед скользит и буксует по блестящей мокрой мостовой — и нет у него никакого выбора в пространстве и во времени, только туда, где трамвай.

Послышался скрежет, словно паровой каток прошел по камням. Велосипед вылетел из-под Сэма, словно кем-то выхваченный, и унесся куда-то в сторону, разваливаясь на куски и сея по мостовой гигантские конфетти газет. Сэм страшно закричал.

Так-то жизнь расправляется с тобой, приятель. Вдруг оказывается, что настал твой срок.

Сэм очутился под трамваем. Он угодил под предохранительную решетку, прямо обмотался вокруг колеса, точно его сплющили, разгладили утюгом и нарочно туда сунули.

ДВА

Люди обсуждали несчастный случай. Сэм был тут же, рядом.

— А он жив?

— Как это он там очутился?

— Это вроде парнишка-газетчик, что торгует «Геральдом» около станции.

— А он жив?

— Как его оттуда вытащить, хотел бы я знать?

— Вот дурак. Перепугал всех насмерть.

— Думаете, он жив?

— Давай, паренек, пошевеливайся, вылезай оттуда.

— А может, мы поднимем трамвай, как вы думаете?

— Посмотрите только на его велосипед. Да вы только посмотрите! Видели? Весь на проволочках держится. Такие вещи надо запрещать законом.

— А что, если попробовать подножку? Давайте-ка, люди, медлить нельзя. Может, ее обломать?

— Потише вы с моим трамваем.

— Тогда, может, поднять трамвай домкратом? Есть у вас с собой инструмент для поднимания трамвая?

— Это еще зачем? Чего это мне таскать с собой инструменты для поднимания трамвая?

— Но там ребенок!

— Знаю я, что там ребенок. Но не каждый же день случается, что у меня под трамваем ребенок. Таскать с собой инструменты, чтобы вытаскивать детей. Шутишь, приятель.

— Эй, вы! Что же вы ходите по его газетам? Надо же совесть иметь. Парнишке придется за них платить. Взяли бы да собрали ему, а то топчут грязными копытами. Эй, паренек! Ты меня слышишь? Протяни руку, ну давай же, я тебя вытащу.

— Хорошо, если он спину себе не сломал. Хорошо, если он там живой. Гоняются как полоумные.

Его тянули слой за слоем, отдирали от стального колеса, как чешуйки от луковицы. Такое у него было ощущение. Сэм, Сэм, человек-луковица.