Это важные перемены, Сэм. День настал, вот что они означают.

Наверно, кто-то ведет счет. Может быть, даже ты сам, незаметно для себя, пока тебя вдруг не захлестнет и не поставит лицом к лицу с жизнью. Ты закрывал глаза, а все здесь, Сэм. И никуда тут не денешься. Подходящая минута, чтобы это осознать. Как раз когда твой мир разваливается на куски.

«Может, тебя проводить домой?» — спросил тот человек, а потом вошел в трамвай, как будто спрашивал не всерьез. Что он, просто болтал или боялся опоздать на работу? Не может же он, правда, потерять работу из-за какого-то мальчика, даже если этот мальчик — Сэм, сидящий под дождем на тротуаре. Он, наверно, работает в ночную смену, один всю ночь напролет, охраняет от воров заводские ворота и, съежившись, дрожит от холода в три часа ночи, когда, кажется, нет больше сил дожидаться, чтобы наступило наконец утро и можно было ехать домой.

Должно быть, он правда спешил на работу, иначе он не ехал бы на трамвае. У кого нет работы и нет нужды спешить, те ставят на землю сперва одну ногу, потом заносят другую, как говорил старик Вэйл. Мама за покупками ходит пешком — три мили до Кэмбервелла, там дешевле, и возвращается домой тоже пешком, еще три мили.

Сэм бы рад был, чтобы его проводили домой, но вокруг никого не было. Такое людное место, как Риверсдейл-Роуд, и время не ночное, но никто не подходил к нему и не говорил: «Эй, малыш! Ну-ка расскажи, что с тобой приключилось!» Должно быть, из-за дождя, из-за этого бесконечного дождя. Те, кто сейчас должен был бы здесь проходить, отсиживались дома или шли другой дорогой, где можно укрыться.

Ему трудно было вспомнить, где его дом. Вещи, которые он знал твердо, утратили свою определенность. Без велосипеда все стало другим. Уикем-стрит была на расстоянии тысячи миль. Странно, что вокруг никого нет. Как во сне: никого, только дождь, только смутные тени под навесами витрин на той стороне — не то есть там люди, не то нету, словно они и сами не знают, колеблясь на грани видимого и невидимого миров.

Зимой всегда так: дождь, дождь, дождь… А что людей нет на улице, только смутные тени на той стороне, это тоже всегда так? Наверно, ребята, которым не надо развозить газеты, сидят сейчас по домам в тепле и уюте и смотрят на улицу сквозь кружевные занавески и бегущие по стеклам потоки. У Сэма-то жизнь была другая. Уже три года ездит Сэм на своем велосипеде под пронизывающим зимним ветром по улицам. «Геральд»! «Геральд»!» — выкрикивает он и засовывает аккуратно сложенные газеты людям в почтовые ящики. Холод пробирает его все сильнее, из носу течет, одежда сыреет, и так немеют пальцы, что становится трудно отсчитывать сдачу. Тогда случаются ошибки, в выручке обнаруживается недостача, и ему приходится выплачивать ее из своего кармана. Это после трех лет работы! И может оказаться, что целый вечер он пробыл на ветру и под дождем ради каких-то четырех пенсов! Это меньше, чем цена трех паршивых газет! В такие дни мама только и говорила: «Ах, Сэм!» Но никогда еще не было так плохо: потерять шестьдесят четыре газеты. Ничего подобного с ним не случалось. «Ах, Сэм… — Он словно слышал ее голос. — У меня нет таких денег, сынок. Ты работаешь, чтобы приносить в дом, а не брать из дома. Мне негде взять восемь шиллингов. Нам никак не расплатиться с этим человеком».

Сэм пойдет к нему и скажет:

«Послушайте, мистер Линч! Все ваши газеты остались на дороге. И мой велосипед там же. Нет у меня больше велосипеда. А меня самого так протащило по гравию, что весь бок ободрало. Можете посмотреть, вот — все в крови. И на дороге еще сколько осталось».

Линч уставится на него сквозь очки без оправы, сидящие на крючковатом носу, будто какая-то странная птица.

«Восемь шиллингов хватило бы, чтобы заправить бензином мой шевроле, — скажет он.