Я: Так точно, сэр!

СУПЕРМЕН (улетая прочь): И не обижай своего котенка! (Это нужно обдумать, потому что у меня тогда не было никакого котенка. По крайней мере, я его не помню. Может Супермен знал то, о чем я еще не догадывался. Ну конечно!)

Я: Не буду, Супермен! Честное слово!

Что я терял?

Да, все было бы иначе, прикажи мне Супермен отправляться за гамбургером. Вместо этого я вошел в оружейную лавку на противоположной от книжного магазина стороне улицы и купил коробку патронов 22–го калибра. Гамбургер проиграл. Выиграл звук гнилого яблочного пюре.

Я проматываю этот день снова и снова, словно фильм, в котором я сам себе режиссер, директор, монтажер, сценарист, актеры, музыка и все остальное.

В моем распоряжении — гигантская киностудия, где с 17–го февраля 1948 года я снимаю одну–единственную картину. Вот уже 31 год подряд. Наверное, это рекорд. Наверное, я никогда ее не закончу.

У меня отснято примерно 3,983,422 часа этого фильма.

Теперь уже поздно.

Мне так и не удалось придумать имя для игры с прудом и человечками, но с первого дня я знаю, как называется фильм, начавшийся в ту минуту, когда вместо гамбургера я купил в оружейной лавке патроны. Кладбище «Гамбургер».

После патронов у меня не осталось денег на гамбургер, и я пошел домой. Коробка приятно оттягивала карман. Дома я покажу патронам свое ружье. Я заряжу и перезаряжу его несколько раз подряд. Ружье будет счастливо — оружие любит патроны. Оно не может жить без патронов, как верблюд без пустыни.

Ружье хранит в памяти интересную историю о том, как оно появилось в моей жизни. Я водился с мальчиком, которого не любили родители — за то, что он вечно попадал в передряги. Ему было четырнадцать лет, он курил, считался злостным онанистом, раз десять попадал в полицию, однако до суда дело так и не дошло. Родители каждый раз его отмазывали.

У отца этого парня оставались кое–какие связи среди местного начальства — жалкое воплощение блестящего политического будущего, которое ему прочили десять лет назад. Будущее растаяло в тот момент, когда политика арестовали — уже во второй раз — за то, что напившись, он переехал пожилую леди; старушка треснула, как спичечный коробок под слоновьей ногой. Она пролежала в больнице так долго, что, выписавшись, решила, будто уже наступил двадцать первый век.

Но отец мальчика по–прежнему обладал неким политическим капиталом — до того, как он переехал старушку, в верхах поговаривали, что этот человек должен стать мэром города, — и пускал его в ход всякий раз, когда требовалось вытащить сына из тюрьмы.

Так или иначе, родители не любили мальчишку и после очередного ареста сказали, что не разрешают ему больше спать у них в доме. Отныне и навсегда ему отводилось место в гараже. В доме изгою позволялось принимать пищу, пользоваться душем и туалетом, но в другое время его не желали там видеть.

Чтобы еще больше подчеркнуть всю глубину своего презрения, родители отправили сына в гаражное изгнание, не разрешив взять с собой кровать. И вот тут появляюсь я и оружие.

У мальчика имелось пневматическое ружье 22–го калибра. А у меня — сейчас уже не помню, откуда — был лишний матрас.

На следующий день после того, как родители устроили сыну сибирскую ссылку, этот несчастный пришел ко мне. До сих пор не знаю, почему именно ко мне — мы никогда не были особенно близкими друзьями. Дружба не складывалась, в основном, из–за того, что меня слабо привлекала его репутация выдающегося онаниста. Понятное дело, я и сам время от времени дрочил, но при том вовсе не стремился строить на этом карьеру.

Плюс ко всему, глаза пацана слишком хорошо умели высматривать, что и где плохо лежит. Конечно, мне тоже доводилось тырить разные мелочи, но я никогда не ставил своей целью красть все подряд.