— Да это пан добродзей, ваши собственные слуги прорезали эти линии и повбивали столбы — есть свидетели.

— Мои люди?! Сто тысяч батальонов чертей! Разве они потеряли головы! С ума сошли! Отрезали мое Заямье!

— Но, ведь по всей справедливости тенета мне принадлежат.

— Клянусь жизнью, они не принадлежали вам, не принадлежат и не будут принадлежать!

— Но ведь линия доказывает.

— Что вы, капитан, суетесь с этою линией! Линия, линия, я знать ее не хочу! Вы пропустили и прорезали свою линию через мой бор. О, из этого ничего не будет!

— Напротив, пан добродзей, будет: что взято — то свято.

— Отрезано?

— Да, отрезано, — сказал капитан. — Я не отдам, как пана предводителя люблю и уважаю.

— Я вас прошу не называть меня предводителем, и лучше не любите меня, но отдайте мои тенета. Разве вам самим не будет стыдно? Вы сами знаете…

— Я знаю только то, где линия начинается и где кончается, но что Богу угодно назначить мне за ее пределами, в этом его святая воля. Я простой человек, пан предводитель, ничего не знающий, и потому вы столько лет владели этим местом. Все пользуются моею простотой.

— Итак, вы не хотите отдать мне тенета?

— Могу ли я, сами рассудите (я не хочу другого судьи), отказаться от того, что мне сам Бог дал? Пан предводитель, не сердитесь! Гнев ничего не поможет. Я вас, моего благодетеля, люблю и уважаю, ножки ваши целую, но этот кусок хлеба, в поте лица заработанный мною — это мой клочок земли: могу ли я отдать его?

— Он не ваш! — закричал дед.

— Пан маршалек, извините, теперь он мой: столбы стоят, которые ваши собственные люди вбивали.

— С ума они сошли, бездельники, или он их подкупил?

— Пан маршалек, в состоянии ли я, бедняк, подкупить слуг такого пана, как пан предводитель? Я бедный шляхтич, я вашим экономам издали кланяюсь.

— Последнее слово, — сказал дед, подойдя ближе, — отдадите ли вы мое Заямье?

— Я раз сказал: как люблю и уважаю пана добродзея не отдам. Даю слово шляхтича, следовательно, говорить нечего!

Мой дед, вне себя от гнева, выскочил в сени (я был свидетелем этой сцены в Куриловке); он хотел вспрыгнуть в бричку, не простившись с хозяином, но капитан задержал его на пороге:

— Не сердитесь, пан предводитель, гнев ничего не поможет. Что сделано — сделано! Не оставляйте же мою хату с гневом в сердце.

— Чего вы хотите, сто тысяч чертей? Чтобы я благодарил вас? Отдайте мне мою собственность, и убирайтесь к черту, а не хотите — Так будет тяжба!

— Хотя у меня сердце кровью обольется, прибегая к этому последнему средству, но я угнетен, обижен, что мне остается делать? Любя и уважая вас, я должен, однако, защищаться.

— Итак, тяжба?

— Я не виноват!

— Так кто же виноват?

— Судьба, случай, fatum; но позвольте мне сказать вам еще одно слово: ведь право долголетнего владения считается за мною.

— Во имя Отца и Сына, когда же это вы владели Заямьем?

— Я же охотился там.

— Это так.

— И по плану оно мое.

— Хорошо, хорошо! — повторил мой дед, дрожа от гнева.