Но Лючия принесла печальные вести. Возле театра не было ни души. Молодежь, очевидно, решила наказать презрением дона Антонио.

Когда время подошло к восьми часам, донна Микаэла не в силах была больше сидеть дома и ждать. Она уговорила отца пойти с ней в театр. Она знала, что до сих пор ни одна синьора не переступала порога театра дона Антонио; но она должна была знать, что там происходит. От удачи дона Антонио ведь зависела участь ее железной дороги.

Донна Микаэла пришла в театр за несколько минут до восьми часов, а донна Эмилия не продала еще ни одного билета.

Но она не унывала.

— Входите, входите, донна Микаэла! — сказала она. — Мы дадим представление во всяком случае! Спектакль будет прекрасный! Дон Антонио будет играть для вас, для вашего отца и для меня. Он никогда еще не давал такого прекрасного представления.

Донна Микаэла вошла в маленькую театральную залу. Она вся была задрапирована черным, как делали обыкновенно в больших театрах при постановке этой старинной мистерии. Черный с серебряной бахромой занавес отделял сцену. Скамьи для публики тоже были затянуты черным.

Как только донна Микаэла вошла, в дырке занавеса мелькнули густые брови донна Антонио.

— Донна Микаэла! — воскликнул он, как и донна Эмилия, при виде ее. — Мы все-таки будем играть! Это так прекрасно! Для этого не нужно даже и зрителей!

В ту же минуту вошла сама донна Эмилия и, низко кланяясь, широко распахнула двери. Вошел настоятель, дон Маттео.

— Что вы подумаете обо мне, донна Микаэла? — сказал он смеясь. — Но вы сами понимаете, ведь это «Старая Мартирия!» В молодости я видел эту мистерию в большом оперном театре в Палермо, и мне помнится, она-то и повлияла окончательно на мое решение стать священником.

Дверь отворилась вторично и пропустила в зал отца Элиа и брата Томазо; они вошли со своими скрипками под мышкой и прошли на свои обычные места так спокойно, как будто никогда и не ссорились с доном Антонио.

Дверь снова распахнулась. Вошла старуха из узкой улички, где находился дом маленького мавра. Она была одета в черное и, входя, перекрестилась.

После нее вошло еще пять-шесть старух. Донна Микаэла с нескрываемой досадой поглядывала, как они постепенно наполняли театр. Она знала, что дон Антонио будет доволен только тогда, когда увидит свою обычную публику, когда даст, наконец, представление перед любимой своей молодежью.

Вдруг она услыхала какой-то шум, не то ветер, не то отдаленный гром. Двери разом распахнулись! Пришла вся молодежь. Они с такой уверенностью рассаживались по своим обычным местам, словно пришли к себе домой.

Они переглядывались, несколько сконфуженно. Они не могли выдержать, видя, как старые мумии одна за другой входят в театр смотреть то, что игралось для них. Они не могли выдержать, видя, как старые прядильщицы загородили всю улицу, торжественно направляясь к театру. И они тоже бросились в театр.

Но едва молодежь уселась по местам, как увидала, что она попала в дом благочестия.

Ах, эти старинные мистерии!

Играли ее, конечно, не так, как в Ачи или Кастельбуоко, или в опере в Палермо. Она изображалась всего только жалкими марионетками с безжизненными лицами и неповоротливыми телами. Но старинное произведение все-таки не потеряло своей силы. Донна Микаэла заметила это во втором же действии, где изображалась Тайная Вечеря. Вся молодежь возненавидела Иуду. Они кричали ему угрозы и ругательства.

Когда же перед их глазами развертывалась дальше картина страданий Спасителя, они сняли шляпы о набожно сложили руки. Они сидели тихо, не спуская со сцены своих прекрасных темных глаз, на которых по временам выступали слезы. Иногда она в гневе сжимали кулаки.

Дон Антонио говорил роли дрожащим от слез голосом, а донна Эмилия стояла на коленях во входных дверях. Дон Маттео с кроткой улыбкой смотрел на маленьких кукол и вспоминал величественное представление в Палермо, побудившее его пойти в священники.