Дверной колокольчик резко позвонил, и донна Элиза поднялась с места по старой привычке. Вошла донна Микаэла. Она была такая веселая и ласково протягивала руку. Но донна Элиза отвернулась. Она не может пожать ее руки.

Донна Микаэла была в восторге.

— Ах, донна Элиза, ты помогла моей железной дороге! Что мне еще сказать? Как мне отблагодарить тебя?

— Оставь свои благодарности, невестка!

— Донна Элиза!

— Если святые согласны даровать нам железную дорогу, то это потому, что она нужна для Диаманте, а не потому, что они любят тебя!

Донна Микаэла вздрогнула. Теперь только она начинала понимать, за что донна Элиза сердится на нее.

— Если бы Гаэтано был дома, — сказала она, прижав руку к сердцу и сдерживая рыдание, — если бы Гаэтано был дома, он не потерпел бы, чтобы ты так жестоко обошлась со мной.

— Гаэтано, Гаэтано не потерпел бы?…

— Нет, он не позволил бы этого! Если ты даже сердишься на меня за то, что я любила его еще при жизни мужа, ты все-таки не решилась бы упрекать меня, если бы он был дома!

Донна Элнза слегка подняла брови.

— Ты думаешь, он бы заставил меня молчать о такой вещи? — сказала она, и голос ее прозвучал как-то странно.

— Но, донна Элиза, — прошептала донна Микаэла, подходя к ней ближе. — Ведь это же невозможно, совершенно невозможно не любить его! Ведь он так прекрасен! Он покорил меня своей властью, и я боюсь его. Ты должна позволить мне любить его!

— Я должна? — донна Элиза смотрела вниз и говорила отрывисто и сурово.

Донна Микаэла воскликнула вне себя:

— Он любит меня! Не Джианниту, а меня! И ты должна обращаться со мной как с дочерью, ты должна помогать мне и быть добра ко мне! А вместо этого ты всюду становишься на моем пути. Ты так жестока со мной! Я не решаюсь приходить к тебе и говорить о нем. И я не смею сказать тебе, как я тоскую и как я работаю для него.

Донна Элиза не могла этого слушать дальше. Донна Микаэла была совершенное дитя; юное, глупое и дрожащее, как сердце птички. Дитя, о котором нужно позаботиться. Она должна обнять ее.

— Ведь я не знала этого, бедное, глупенькое дитя, — сказала она.

VII . После чуда.

Слепые певцы созвали общее собрание в церкви Лючии. Наверху на хорах, за алтарем, на резных стульях иезуитов сидело тридцать слепых стариков. Большинство из них жило подаянием, и рядом с ними лежали сумы для сбора милостыни и клюки.

Слепые были серьезны и торжественны. Они понимали, что значит быть членами этого святого общества певцов — этой чудной, старинной академии.

Снизу из церкви изредка доносился глухой шум. Там сидели поводыри слепых, дети, собаки, старухи, и все они ждали. Иногда дети поднимали возню с собаками, но сейчас же смолкали и затихали.

Слепые, называемые «trovatores», выступили по очереди один за другим и говорили песни, которые они сложили.

— Вы — народ, живущий на святой Этне, — говорил один из них. — Вы — люди, живущие на волшебной горе, восстаньте, подарите вашей владычице еще новое украшение! Она желает иметь две длинные ленты, чтобы еще больше украсить себя; две длинные, узкие железные ленты хочет она прикрепить к своей мантии. Подарите их вашей госпоже, и она щедро наградить вас, она вернет вам золото за железо. Неисчислимы сокровища, которыми могущественная наградить тех, кто поможет ей достигнуть желаемого.

— Кроткий чудотворец сошел к нам, — говорил другой. — Бедный и невзрачный стоит он в холодной, старой церкви. Корона его из жести, а бриллианты из стекла. Не приносите мне никаких жертв, бедняки, говорит он, богачи, не стройте мне храмов! Я хочу помочь вашему счастью.