— Везите меня в президиум, Смолор, — прошептал на ухо арестант, обдавая его кислой вонью алкоголя, — там у Ахима Бухрака есть запасная одежда. По дороге купите мне два мартовских пива. И выбросьте этот дурацкий протокол.

— Так точно, — ответил Смолор.

Был только один человек, приказ которого был для Смолора всегда suprema lex.

Бреслау, суббота 30 июня 1923 года, полдень

Клара Мензель и Эмма Хадер были ровесницами и имели за собой подобный жизненный опыт. Они происходили из маленьких нижнесилезских городков, из жалких, бедных семей ремесленников, в которых денег не хватало только на пиво и самый дешевый табак для отца. Пены и порошки разрушали красоту их матерей, а алкоголь вызывал обширные рубцы и узлы в печени и поджелудочной железе их отцов. Когда началась Великая война, их мобилизовали, а они сами, как и их многочисленные братья и сестры, остались на иждивении измученных матерей. В начале войны девочкам было по восемнадцать лет, и они окончили профессиональное училище. Клара стала портнихой, Эмма — кухаркой. Это было первое из двух различий в их curriculum vitae. Вторым и последним были их дефлораторы. Кларой овладел кузен инвалида войны, Эммой — не родственный с ней пятидесятилетний пастор из Франкенштейна. Потом уже были одни сходства. Обе уехали в столицу Силезской провинции, чтобы в Бреслау начать новую жизнь. Обе были реалистками и не верили, что будет устлано розами. Они ясно сказали это друг другу, когда случайно встретились в какой-то забегаловке и решили для экономии снять вместе комнату. Однако они не ожидали, что Бреслау будет таким негостеприимным. Когда они потеряли очередную работу и не имели денег на каморку, они подчинились ходу событий и приняли довольно нетрадиционное эротическое предложение владельца дома. После домовладельца появились другие мужчины и на этот раз обычные эротические предложения. Затем тронулась целая лавина: первая гонорея, первый сутенер, первая запись в реестре отдела нравов Полицайпрезидиума. Шли годы. Кларе Мензель и Эмме Хадер достигли тридцатилетия и поселились в надодранской метрополии.

Летом они чувствовали себя лучше всего в кафе Франка на Матиасплац, 1, только что открывшемся. К его уютному и прохладному интерьеру они уходили из своей квартиры на чердаке дома на Матиасплац, где с утра до раннего вечера палило солнце, в раковине и в кувшине с водой плавали утонувшие за ночь клопы, а толстые, блестящие мухи, оглупевшие от жары, обивались о потолок. Здесь, в кафе Франка, не было мух или клопов, за стеклом громоздились пирожные, в буфете хлестали маленькие фонтанчики лимонада, сверкали курганы мороженого «Lagnese» и шипели сифоны. Рядом с ними сидели вежливые журналисты из нескольких близлежащих редакций и культурные ученые с агрономической станции, расположенной в этих же воротах. Редко когда людям нравится свое бюро. Кларе и Эмме нравилось.

Они сидели теперь за столиком, пили кофе, курили папиросы и притворялись сами перед собой, что не испытывают ни малейшего желания на сладкое. Они не могли позволить себе его по двум причинам. Во-первых, их сутенер Макс Негш оплачивал им у Франка только четыре кофе в день, а за все остальные приходилось платить из собственного кармана, во-вторых, обе вынуждены были особенно ухаживать за средствами труда — своими собственными телами — и не допускать значительных округлостей, которые любили лишь очень ограниченное число клиентов. Поэтому они сидели молча и улыбались друг другу, слушая из патефона сладкое двухголосье Ильзе Марвенги и Эжена Рекса в песне о девичьем сердце, которое где-то затерялось.

Не только они улыбались в этот знойный июньский полдень. Улыбка расцвела на изуродованном шрамом лице Максима Негша, когда он в своем белом пиджаке с короткими рукавами и в белом кашне вошел в полутемное помещение. Одной рукой он помахал своим подопечным, другой подозвал кельнера.