Борис Изюмский. Чужая боль
Отчим
Сереже Лепихину было шесть лет, когда отец и мать разошлись. Они с матерью поселились у бабушки, в ее стареньком деревянном доме возле спуска к Дону. Казалось, Сережа не придал особого значения переменам в своей жизни: гонял с соседскими мальчиками голубей, раза два удирал от бабушки на рыбалку, до седьмого пота играл в футбол. Отца вспоминал он редко, если же иногда и спрашивал о нем, мать ничего плохого не говорила: мол, поссорились, вот и живем порознь. — Но я ж с ним не ссорился, — резонно возразил он как-то, а потом долго не возвращался к этой теме. Однако года через три, тяжело заболев, Сережа стал вдруг просить: — Позови папу… Я хочу его видеть… Позови… Раиса Ивановна позвонила в Энергосбыт, где работал инженером ее бывший муж, Станислав Илларионович. До этого он ни разу не пытался увидеться с сыном, даже материально не помогал, зная, что Раиса неплохо зарабатывает. Да она и не приняла бы от него помощь. Станислав Илларионович, как и прежде, не по летам раздобревший, приехал к сыну в великолепно сшитом костюме, привез кулек шоколадных конфет. После этого визита он нет-нет да навещал Сережу, оставляя ему каждый раз то два, то три рубля. Мальчик сделался неузнаваемым, капризничал, грубил матери и бабушке: — Что вы понимаете!! Мне папа обещал… У меня есть свои деньги, что хочу, то на них и куплю… Раиса, не стерпев, как-то накричала на Сережу, а с отцом его решила поговорить серьезно. Но разговор не получился. Едва она сказала: «Деньги ребенку вот так давать неразумно…» — Станислав Илларионович, словно только и ждал этого повода, вскочил, картинно одернул пиджак: — Вечные твои штучки! Сам я, что ли, ничего не смыслю! Ноги моей здесь не будет! Мальчик долго еще надеялся на приход отца, видно, тяжко переживал его новое исчезновение. Но услышав сетование бабушки, что вот пропал человек, как в воду канул, сказал, будто сдирая корку с поджившей раны: — Не хочу слышать про него! Это он только сказал так, а на самом деле, конечно, хотел бы и услышать, и увидеть… Пролетело еще два года. Сереже шел двенадцатый год, он превратился в неуклюжего мослаковатого юнца, болезненно самолюбивого, застенчивого, — в одного из тех, кто не знает, куда спрятать свои руки, глаза, ограждается грубостью, чтобы не покусился кто на его независимость. Он был высок, узкогруд, ходил, ставя носки несколько внутрь, как отец. Светлые волосы непокорным мысиком нависали над его выпуклым лбом, из-под которого испытующе поглядывали на мир серые глаза. Удлиненное лицо Сережи, с бороздкой правдолюба на подбородке, было бы в общем-то довольно энергичным, если бы не длинные пушистые ресницы, которые придавали ему что-то девченочье. Мать с радостью отмечала, что в характере сына было много стыдливой ласковости, душевной щедрости, совершенно не свойственной его отцу, и это успокаивало ее. Но она даже не догадывалась, как часто продолжал мальчик думать об отце. То вдруг вспоминал, как сидел на плечах у него, а отец шел в море, то мысленно зло говорил: «Что ж ты за человек! Бросил меня, как собаку…» Он становился угрюмым, вспыльчивым, и бабушка удивлялась этим резким переменам в настроении. Как-то он даже втайне от всех долго шел позади отца, возвращающегося с работы, но не приблизился к нему. Если одноклассники спрашивали теперь об отце, Сережа говорил: — В командировке он… на Севере… — В авиации! — допытывались ребята. — Угу, — выдавливал он, презирая себя за эту ложь. Ему бы сказать честно: «Не живет он с нами», но он не мог заставить себя произнести эти слова. |
