Сейчас Кирсанов вдруг увидел даже темные волоски у него над губой.

— И правда, Раюша, к чему нам собирать подобного рода информацию! — успокоительно сказал Кирсанов, привлекая к себе Раису Ивановну. Но она непримиримо отстранилась.

— Кавалер сопливый нашелся! Лучше бы даты выучил…

Позже, когда Сережа, как они полагали, уснул, Виталий Андреевич мягко корил жену в соседней комнате:

— Ну можно ли так! Вспомни себя в тринадцать лет. Наоборот, надо пригласить девочку к нам в дом, пусть дружат!

— Не надо мне это здесь! И насчет бабушки ты напрасно съязвил.

— А я думаю — не напрасно.

— А я думаю — бестактно!

Сережа прислушивался к разговору.

— Вот принесет еще двойку, так выдеру, что на всю жизнь запомнит! — слышался голос мамы.

Сережа вздохнул: «Необузданный характер. Тирания на мою голову!».

Спор в соседней комнате не утихал.

— И оттолкнешь мальчишку от себя.

— Зато человеком сделаю. А ты что-то либеральничаешь!

— С ним надо обращаться так, как ты хотела бы, чтобы он обращался с тобой… Право же, я начинаю понимать слога Маркса: «Дети должны воспитывать своих родителей».

«Вот, пожалуйста, даже Маркс сказал!» — мысленно воскликнул Сережа.

Мама на той неделе спросила его: «Ты думаешь, отцу легко иметь с тобой дело!» — «Нелегко, — Самокритично согласился Сережа, — тем более, что у меня переломный возраст и я трудно поддаюсь. Но все же он правильно меня воспитывает». — «Да результатов не видно». — «Нет, видно. Он правильно считает, что рукоприкладство воспитывает раба». — «Тоже мне, кандидат в рабы нашелся!».

Сон все больше овладевал Сережей, и он, уже совсем засыпая, будто издалека-издалека услышал примиренный мамин голос:

— Виталик, знаешь, какой я тебе и Сереже удачный материал на брюки купила!.. Завтра же и отдам сшить…

«Нет, все хорошо — мама нас любит…», — было последней мыслью Сережи, и с нею он уснул.

Утром в воскресенье мама взяла Сережу с собой на базар — помочь нести сумку. Он каждый раз отправлялся в этот поход с удовольствием.

До чего интересно! Причудливо сплетаются железные узорчатые балки высоко под потолком мясного рынка, от чего он походит на вокзал, украшенный огромными картинами: на зеленых лужайках пасутся тучные стада коров. В молочном павильоне по обе стороны зала голубым пунктиром тянутся весы, над ними стоят женщины в белоснежных фартуках. Влажно поблескивает творог, заманчиво тянут к себе коричневые пенки кислого молока в банках, желтоватыми айсбергами возвышаются груды сливочного масла.

А за стеной, в открытых рыбных рядах, серебрятся лещи, темнёют, словно только что вытащенные за усы из тины, сомы, просвечивают, если посмотреть сквозь них на солнце, таранки, копошатся в круглых, плетеных корзинах коричневато-зеленые раки…

Кажется, со всего света привозят на этот рынок добро: янтарный кубанский мед, налитые соком груши Армении, азовскую бледную сулу, пухляковский виноград, отливающий изумрудом, астраханские арбузы в полосатых пижамах.

Вкрадчиво зудит точильное колесо, женский голос зазывно выкрикивает: «Ванэль, ванэль», остро пахнет укропом, нежно — антоновкой, тянет сыростью от вяленой рыбы.

…До отказа нагрузив объемистую сумку, Сережа с матерью уже выходили из ворот рынка, когда увидели какую-то пожилую женщину, оседающую на землю. Рот ее судорожно хватал воздух. Раиса Ивановна крикнула Сереже:

— Подожди меня здесь! — и, подбежав к женщине, нагнулась:

— Что с вами!

— Сердце…

Раиса Ивановна окинула взглядом площадь перед базаром, замахала рукой свободному таксисту.