А Марыльку не жаль?!

Но тут пан Репа стал рассказывать, как они под Комарищами хлопов месили. Я это слушал — как мед пил.

Потом смотрю — а дело уже к вечеру, и небо уже серое, в тучах, и вообще: будто дождь и не дождь, туман не туман. Ладно, идем себе дальше, я уже вышел вперед, иду первым. По всем приметам вижу, что нам уже немного осталось — версты две, не больше. Идем. До-олго идем! Тихо в пуще, только разве что дрыгва под ногами цмокает, а так совсем тихо, даже комаров не слышно.

Потом вдруг слева и немного сзади вроде как кукушка закуковала! Великий князь остановился, слушает. Вижу, считает. Я говорю:

— Э, ваша великость, не верь. Это никакая не кукушка.

— А кто?

— Кто его знает, как его звать. От Демьяна это, вот кто. Их всех не упомнишь и за один раз не перебьешь!

Он только головой мотнул, ничего мне на это не ответил. А я своей властью приказал прибавить шагу, а то, сказал, как бы нам самим здесь не закуковать! Прибавили, не спорили. Шли-шли, шли-шли, я уже стал подумывать, не Цмоковы ли это шуточки. Вроде той, что он мне с потопом устроил, а тут вот туман…

Нет, вижу, вышли мы на старые вырубки. Точнее, не столько вижу, сколько догадываюсь, потому что тогда был уже такой густой туман и уже почти ночь, что мы шли, как слепые котята, топиться…

Ат, что это я говорю?! Шли боевой колонной, аркебузы несли под курок, бубнач молчал, сами мы тоже никакого лишнего шума не делали. Тихо было на вырубках, темно, воздух душный, гнилой. А еще где-то сзади, теперь уже то справа, то слева Демьянова кукушка куковала, язви ее перья, заразу! Ат, еще думал я, куда это меня несет, зачем мне все это надо, а им зачем, особенно Бориске! Он что, варьят, и вправду хочет всех нас утопить вместе со всем нашим Краем?!

Только я так подумал, как прямо перед собой, шагах ну в пяти, увидел ту самую кривую старую олешину!

— Стоять! — командую. — Пришли! — потом сразу: — Огня сюда!

Они запалили смоляк, подают. Руки дрожат, га, га! А у меня ничего! Беру этот смоляк, поднимаю повыше, начинаю светить…

О, верно, вот она, эта нора! Но я им ничего не говорю, только смоляком на нее показываю. Ночь, туман, смоляк коптит, а там черным-черно, такая черная, вонючая нора шириной почти в сажень, то есть примерно такая же, как и тогда, зимой. Все смотрят на нее, молчат. Вдруг Репа говорит:

— Ф-фу! Какая вонища!

— Это не вонища, — говорю, — а газ метан. Иначе такой дым невидимый. Давай веревки!

Дали. Репа стал меня обвязывать, а Бориска никому другому не дался, его обвязывал Рыгор. Вот как тогда было! Не верил он им, глебским, никому, сверкал глазищами, усы топорщил. После подошли мы с ним к самому краю норы, я Репе объяснил, что как только я три раза за веревку дерну, так чтобы он тогда сразу тащил меня обратно наверх. То же самое и Рыгору про господаря сказали. Это понятно. Теперь дальше. Господарь проверил, хорошо ли у него сабля из ножен вынимается, после булаву, знак своей верховной власти, к груди прижал, еще раз на всех грозно, злобно посмотрел и говорит:

— Так! Поважаная Высокая комиссия! Ты, пан Хома, ты, пан Гнат, и ты, пан Лавр! А пана Чапы уже нет. Ладно, будем без Чапы. И вы, все остальные, тоже слушайте. Вы как свидетели. Так вот! По решению Сойма, и есть на это протокол, то есть все это здесь по закону, я выхожу на Цмока. Теперь если я вдруг оттуда не вернусь, значит, он меня убил, и тогда, опять же по закону, моей Нюре, как вдове господаря, убитого в честном бою за державу, положен генеральский пенсион, понятно? А я с моего Петра, со всех его недвижимостей и со всех оборотов, два года налогов не брать.