Эти, комиссия, сказали, что понятно. И мы, все остальные, тоже это подтвердили. Тогда он потребовал великую хоругвь, он и они ее облобызали, то есть с этого момента их слова вступили в юридическую силу…

И только после этого мы с ним полезли в Цмокову нору. Его Рыгор, а меня Репа держит, мы как два окорока в эту вонючую нору, в этот поганый метан начинаем спускаться, а эти двое травят веревки, травят, мы спускаемся, спускаемся, спускаемся, кругом темнотища непроглядная, вонища угарная, душит она меня, душит… а кто-то невидимый мне на ухо шепчет: «Дерни, Голик, за веревку, дерни, дерни!» А потом все громче, громче: «Дерни!» А потом уже орет: «Дерни, дурень, кому я сказал, дерни, дубина!» А я не дергаю! Я вот не дерну, и все, хоть оторви мне голову, не дерну! И что ты мне за это сделаешь? Да ничего! Да и когда тебе что делать? Не успеешь! Нет, уже не успел, я уже помер, нет, сдох, как последняя собака, утопился я в этой вонище, задохнулся!..

Потом я вообще ничего о себе не помню, и сколько оно так со мной было, я не знаю.

А потом как будто стало меня отпускать, я задышал, как живой человек, руками шевельнул, потом ногами. Они, те и другие, целые. А вот глаза никак не открываются, веки как будто свинцом налились. Ладно, думаю, еще немного полежу, сил наберусь.

Тут вдруг чую — кто-то хлещет меня по щекам, хлещет и хлещет, хлещет и хлещет! Ат, думаю, это я опять угорел, меня опять из норы вытащили и теперь приводят в чувство. Может, это опять Ярома? А если это так, то что это, думаю, за напасть на меня такая? И еще глаза никак не открываются! Вот как будто живой, но и как будто уже помер. Ярома, думаю, оставь меня в покое, я же на то и покойник, чтобы лежать покойно…

Вдруг слышу:

— Пан Галигор! Пан Галигор! Вставай, а то увидит!

О, думаю, а это никакой не Ярома, это же меня Бориска окликает! Я наполохался, глаза открыл…

Вижу: да, это точно Бориска. Я лежу на спине, а он сидит надо мной, опять трясет меня, как грушу, опять он с лица весь перекошенный, усы торчком, глаза по яблоку. Но как только он увидел, что я очухался, так сразу успокоился, пот со лба утер, говорит:

— Вставай, вставай, а то еще увидит. Подумает, мы наполохались.

Я молчу, верчу головой, хочу понять, где это мы. Как будто ночью в пуще, как будто на какой-то поляне. Приподнялся я на локте, смотрю дальше…

О, вижу, что совсем недалеко от нас стоит большой, но не сказать чтобы богатый панский палац — деревянный, в два поверха, крыт свежей дранкой. Я сначала даже подумал, что это палац пана Хапкевича. Но потом вижу — нет, не то. У Хапкевича двор обнесен частоколом, а здесь ни частокола, ни самого того двора, ни даже надворных построек — то есть совсем нет ничего, стоит один только палац. Я смотрю на него, думаю. Бориска говорит:

— Это его палац. Вставай.

Я встал. О, думаю, его! Посмотрел по сторонам. Пуща как пуща. И небо как небо, черное, правда, совсем без звезд. Опять смотрю — у этого палаца крыльцо высокое, крутое, без перил, на крыльце широченная низкая черная дверь. Низкая, думаю, это для того, чтобы кто туда ни входил, а обязательно бы кланялся. Ясно.

Вдруг эта дверь начинает сама собой открываться. Мы стоим, ждем, что будет дальше. Когда дверь открылась, то стало видно, что в палаце горит свет. А в окнах как было, так и осталось темно…

Бориска толкнул меня в бок, и мы пошли к палацу. Взошли на крыльцо, поклонились, вошли в ту дверь…

И увидели перед собой длиннющую, просторнейшую залу, в ней нет ничего, нет даже окон, только кое- где в стенах торчат горящие смоляки. А далеко-далеко впереди, может, в сотне шагов, стоит высокий трон, а на нем кто-то сидит.

Га, кто-то! Он это и есть, Цмок в человечьем обличье. Мы стоим у порога, не знаем, что и делать.