— А если понятно, тогда чего стоишь как пень?

— А я и не стою! — говорю. — Я вот что делаю! — и х-ха! — его своей железной лопатой от правого плеча и наискось до пояса! Хруст по костям, ребра защелкали — лопата вся через него и в землю ш-шах!..

А он стоит, как и стоял. Ухмыляется! Только видно: чужинская свитка на нем, как я и говорил, от правого плеча наискосок до пояса порвана напрочь. Как саблей рубил!..

А толку что?! Он вдруг:

— Ой, ой! — кричит. — Ты что это, Демьян, мне весь наряд порвал? Да как же я теперь на люди покажусь! Ой, ой! — и так по голове себя, обеими руками по ушам, плясь!..

И исчез. Как будто его здесь и не было. А я стою пень пнем, моя лопата аж по самый черенок в землю вошла. Земля там мягкая, сырая, а я…

Раз, два рванул… А вырвать не могу. Вот до чего вдруг ослабел! Отпустил я лопату, пот со лба утер, осмотрелся…

А все мои хлопцы уже вокруг меня собрались. Стоят, молчат. Ох, недобро молчат! А тут еще Пилип вперед выходит, весь белый, даже губы белые, и злобно говорит:

— Ну что, Демьян, помог тебе пан Якуб?

Я молчу. А он свою лопату поднимает и дальше:

— Много ума теперь в тебе?

Я говорю:

— А на, попробуй!

Сам думаю — и хорошо, это быстро: лопатой — ш-шах!.. Но он, Пилип:

— Э! — говорит. — Я тоже не дурень!

И х-ха! — лопату в сторону отбросил. И в крик:

— Бей его, хлопцы! Меси!

Навалились они на меня. Ох, били они! Ох, месили! Руками, ногами, ногами! Били, душили, рвали! Ох-х!..

А после ничего не помню. Долго, наверное, лежал и ничего не чуял. Потом очнулся. Глаза открыл — а ничего не вижу! Все в крови. Чую, лежу ничком, а руки за спиной заломлены, завязаны. Раз, два рванул. Нет, чую, не порвать. Чую, они мне тем панским платком руки связали. Эх, думаю, так мне теперь лежать и лежать, покуда Цмок сюда не придет и меня не сожрет. А, думаю, пусть жрет. А хлопцы, думаю, уже ушли. Может, им повезло.

Вдруг чую, слышу по земле — кто-то ко мне подходит. Вот подошел, вот сел возле меня. Вот перевернул меня на спину. Вот мне лицо утер. И говорит:

— Демьян!

Я глаза открываю…

И вижу — это анжинер. Уже без окуляров. Веки свои змеиные закрывает, открывает, закрывает, открывает. Ухмыляется.

— Что, — говорит, — было тебе? Небось немало?

Я молчу. Он говорит:

— На Якуба ты не обижайся. Он все правильно делал и правильно тебя учил. Просто я его под руку сбил. А тебя крепко били, Демьян?

— Ничего, — говорю, — я привычный.

— И это правильно, — он говорит. — К такому надо привыкать. Тебя еще не так бить будут. А это — тьфу! Сейчас я тебя вылечу.

И так вот руки надо мной выставляет, вот так вот подержал — и, чую, мне все легче и легче становится. А вот совсем уже легко. Вот только руки за спиной завязаны, а так бы я его за горло — и задушил бы. Запросто! Но тут он говорит:

— Демьян, глаза закрой.

Я закрыл. Он говорит:

— Теперь открой.

Я открыл. А его уже нет. И руки у меня уже свободные. И ноги сильные. Я встал. Смотрю — а его нигде нет. Я к канаве подошел…

И вижу…

В ней шапки плавают. Я их сразу узнал. Даже не стал я их считать, и так понятно, что их там ровно восемнадцать. Что мне там было делать? Я и пошел.

Шел, шел, уже почти стемнело, я уже много прошел. Вижу, идет старый Савось из Клюковки, несет чего-то. Я говорю ему:

— Савось!

Он остановился, оглянулся. Признал меня.

— Ой, — говорит, — Демьян Грабарь! Живой!

— Да, — говорю, — а какой же еще.