— Возможно. Я ничего не знаю.

— Я никогда еще не сталкивался с более странным делом! Этого не может быть! Это просто не может быть правдой.

— Этого не может быть потому, что не может быть никогда! — улыбнулся Меченый. — Кто сказал?

Фиолетовый цвет быстро исчезал в воздухе, развеивая сияющие частицы как куплеты не написанной песни.

— Я тебе скажу еще кое-что — про убийцу. — продолжал Меченый. — И можешь это запомнить. Ошибка. Рано или поздно он допустит ошибку. Я буду ждать. Если понадобится, целую жизнь, но поймаю этого урода. Я чувствую — ошибка близко. Она обязательно случится… И я даже знаю, что это будет.

— Какая ошибка, что это будет? — машинально повторил Узколицый, явно не вдумываясь в смысл слов.

— Женщина. Это будет женщина.

Я не знаю, с чего начать. Я боюсь смотреть на свое лицо в зеркале — мне не нравится то, что я могу там увидеть. Пусть другие не замечают никаких изменений, но я-то знаю: перемены кроются не в том, что снаружи. Перемены — они под чужой кожей.

Мне все говорят, что ничего не изменилось. Так говорят все, но только не я. Мое имя давно уже другое. Я ношу контактные линзы, чтобы скрыть цвет моих новых глаз. Мои волосы темные, они давно потеряли свой прежний цвет.

Бывает любовь, поражающая мозг, как раковая опухоль. Разрастаясь, она уничтожает не только твое тело или отражение в зеркале, она съедает все ранее существовавшие дороги. Я буду говорить о своей любви.

Самолет через два часа. Я сижу в небольшом баре в аэропорту Борисполь. Ночь. В баре, кроме меня и бармена за стойкой, больше никого нет. Вокруг темно. Я сижу за стойкой бара, крепко сжав бокал с апельсиновым соком, и стараюсь не смотреть на отблески желтой жидкости на столешнице. Я ненавижу апельсиновый сок. Эти желтые отблески напоминают мне разлившуюся мочу.

Я смотрю на бокал с апельсиновым соком и лихорадочно кручу в пальцах осколки моего разбитого прошлого. Я буду вспоминать о своей любви. Я буду говорить о ней здесь и сейчас. Я расскажу о шрамах на моих запястьях и еще о том, почему я ненавижу сок.

Хорошо, что вокруг никого нет. Я выгляжу точно так, как должно выглядеть огородное пугало. Черные брюки, белый свитер и мужское черное пальто с длинными полами, которое мне не идет. Оно уродливо. Оно отвратительно. Я не сниму его никогда. Я сниму только свою белую фетровую шляпу (вот так) и положу ее на стул рядом. Белое в черном, или черное в белом. На самом деле всегда есть третий цвет.

Он есть. Наверное, именно поэтому я и сижу в аэропорту, одетая уже навсегда в черно-белые тона.

Мои глаза ловят привычное черно-белое пятно. Я не хочу туда смотреть, но мои глаза не подвластны моей воле. Я сжимаю губы покрепче, и, как всегда, ощущаю рой ледяных бабочек в животе.

Я поднимаю глаза и взглядом упираюсь в огромную черно-белую фотографию, висящую на самом видном месте бара в обрамлении нелепо светящихся лампочек. Все оформлено так, чтобы эта фотография (или эта картина) намеренно бросалась в глаза. Мой взгляд останавливается на ней, на привычных до боли нюансах белого и черного. Это ад!

Скучающий бармен перехватил мой взгляд. Он рад любой возможности хоть о чем-то поговорить.

— Нравится? — он подходит ближе, довольно потирая руки. — Это Вирг Сафин. Подлинник! Правда…

— Так уж правда… — ухмыляюсь я. Эта ухмылка похожа на оскал трупа, но бармен принимает ее за чистую монету. В этом бармене есть что-то неприятное — то ли молодость, то ли жиденькие усики пройдохи, пробивающиеся над пухлой верхней губой.

— Точно, правда! Подлинник — настоящий Вирг Сафин, — бармен и правда был рад поговорить.

— Тогда вам нужно поставить сюда охранника, — все как-то нелепо продолжаю ухмыляться я, — повесить вот так запросто подлинник Вирга Сафина… Честное слово — не шутки!

— Это хозяин его купил.