В два гигантских прыжка Александр Борисович пересек немалую площадь кабинета и обхватил все еще запеленутого Василия Григорьевича. Тот кричал, вырывался, толкал своего спасителя в грудь, и у Турецкого, должно быть благодаря белой кисее, возникло нелепое ощущение, будто он старается поцеловать сквозь фату сильную и строптивую невесту. Борьбе положил финал обрушившийся на них карниз для занавески. Он не причинил особенных разрушений и лишь слегка задел Чернушкина, но Василий Григорьевич, изнемогший от попытки самоубийства, обмяк.

Турецкий раскутал гендиректора «Росправа». Чернушкин дышал, сердце билось. Глаза закрыты — без сознания или притворяется? С пристальным интересом Александр Борисович вглядывался в лицо человека, только что пытавшегося избавиться от жизни. Для такого поступка лицо производило впечатление слишком незначительного: дрябловатые щеки, недавно, должно быть, румяные, а сейчас бледно-желтые, вздернутый нос, усики щеточкой. Банальное лицо. Впрочем, а с какой стати оно должно быть каким-нибудь выдающимся? Самоубийство — не слишком выдающийся поступок, по крайней мере, особенной мудрости в нем нет.

— Почему он на это пошел? — Секретарша, незаметно приблизившаяся сзади, сметала потертым служебным веником на картонку осколки вазы и искалеченные цветы. — Он в чем-нибудь виноват?

— Скоро узнаем, — пообещал Турецкий. — А пока вызовите, пожалуйста, «скорую».

13

Москва для Лизы Плаховой не была в новинку. Можно даже сказать, что в прежней, до Вайсвальда, жизни она проводила едва ли не треть года в Москве: ее возили туда на все школьные каникулы, время от времени — когда папе приходилось отбывать в столицу по делам, и вдобавок тогда, когда она капризничала. Но это было давно… Лизе казалось, что теперь она взглянет на столицу России новыми глазами. Однако то ли глаза у нее остались прежними, то ли за эти четыре года ничто не изменилось, только Лизе показалось, что Москва абсолютно такая же, какой и была. Ну выросли вдоль шоссе новые дома, с островерхими крышами и вьющимися по фасаду декоративными лестницами и ложными колоннами, под старину, но крашенные бежевой современной краской; ну, допустим, больше стало рекламных щитов… Но в целом ничего не изменилось. И Лизе снова стало скучно, как в Приволжске. С чего мама взяла, будто в Москве ей будет весело? Одна радость — в главной московской квартире Плаховых тоже есть компьютер с выходом в Интернет; пусть не самый совершенный — тот комп, что остался в Приволжске, Лиза переоборудовала под свои потребности, — но тоже современный… Ну вот! Стоило куда-то ехать, чтобы на новом месте опять по уши влезть в Интернет!

В том, что мама облюбовала на сей раз московскую квартиру, было нечто непредвиденное: есть же у них прекрасный дом под Москвой, всего сорок километров от МКАД, и, как правило, Плаховы останавливались именно там. Лиза в том доме обладала прекрасной студией — залом, совмещенным с верандой, откуда открывался бесподобный вид на излучину реки и дальнюю темную полоску леса… Хотя, наверное, мама права: ноябрь — не то время, когда стоит любоваться загородными закатами. Поздней осенью уютнее и удобнее в городе. И не в центре, где у них есть еще одна квартира, а именно здесь — в нешумном уголке шумной столицы…

Лиза прошлась по комнатам, узнавая знакомые черты обстановки, отмечая новые. Провела чуткой ладонью по китайской напольной вазе с изображением флейтистки, в которой обосновалась икебана из высушенных колосьев и гладиолусов, поздоровалась с галереей портретов восемнадцатого века, в который раз восхитившись изысканностью и многослойностью давно исчезнувших лиц.