Керри была самой веселой матерью, какую только можно себе представить. Она понабрала из своих немногочисленных книг и журналов (а частью и просто выдумала) разных стишков и песенок и наполнила жизнь детей радостью, так что потом, когда они повзрослели и, оглядываясь на прошлое, осознали, в каком узком и замкнутом мирке прежде жили, они поняли, как много возместило им соседство этой богато одаренной натуры. Ее жизнерадостность частью шла от душевной наполненности, частью же была результатом осознанного желания оградить детей от окружавшего их Востока, который был слишком прекрасен и слишком печален для детских сердец. Ее всегда угнетала восточная несдержанность во всем, будь то страдания или какие-то страсти. А она не хотела, чтобы дети так рано познали и то и другое. А красоты Востока пусть они воспримут столько, сколько доступно их душам. Она поднимала на руках малютку перед окном, чтоб та могла услышать прелестный серебряный перезвон колокольцев на пагоде, но она же завесила нижнюю часть рамы сборчатой занавеской, чтобы Эдвину не было видно сидящего целый день у подножья пагоды нищего, чьи нос и щеки были съедены проказой.

В эту зиму она почти целиком посвятила себя детям, и, по мере того как крепло в ней материнство, все глубже проникала в глубины своей души. Она снова размышляла о Боге. На протяжении многих лет она ждала, да так и не дождалась, божественного знамения, из которого бы явствовало, что Господь одобряет ее. Порою ей казалось, что отзывчивость ее сердца не имеет другого источника, нежели ее собственные сердце и страсти. Бог ни разу не снизошел до нее, ни разу не обнаружил себя каким-нибудь звуком или движением. Но спустя некоторое время она стала думать, что постижению Господа ее учат собственные дети — через свою зависимость от нее, личики, обращенные к ней, дабы уловить ее настроение, и ручки, не желающие отпустить ее руку, и она до конца своих дней говорила: «Они научили меня куда большему, чем я их!» Она впадала на некоторое время в задумчивость и продолжала: «Мне кажется, мы понимаем цели Господни не больше, чем мои дети понимали мои, даже те, что касались их самих. Они всю жизнь доверяли мне, не сомневались в моей любви и поэтому старались убедить себя, что я лучше их разбираюсь во всем на свете. Я думаю, именно такими глазами должны мы смотреть на Бога — просто верить в него и в его заботу о нас».

Это и была та вера, к которой она пришла.

* * *

Приближалась весна, и она с ужасом обнаружила, что опять ждет ребенка. Это значило, что крошку Мод придется отнять от груди как раз перед наступлением невыносимой летней жары. Она, как сумела, проделала это, не имея под рукой ни книг, ни бесчисленных вспомогательных средств, которые есть сейчас в распоряжении матерей.

Несмотря на все ее предосторожности, ребенок от произошедшей перемены заболел, и Керри в панике решила, что, если они не переберутся в какое-нибудь более холодное место, крошка не переживет лета. Поэтому они с Эндрю отправились по Китайскому морю в Японию и провели остаток лета на небольшом японском островке. Эндрю, по обыкновению поглощенный работой, разъезжал повсюду с местным миссионером, Керри же проводила все время с детьми. Они день-деньской были на берегу залива, где чистые морские волны с мягким рокотом накатывались на прибрежный песок, поднимаясь до самой его кромки, заросшей елями, и Эдвин то и дело бросался в воду и выскакивал на берег, он загорел и окреп, и даже маленькая Мод, осмелев, опускала ноги в теплые неглубокие волны и набирала полные кулачки песка. Ей было лучше, хотя она не до конца поправилась, ибо свежего молока достать было негде, а сгущенное было для нее слишком жирным и сладким, и она его не усваивала. К концу лета она была по-прежнему слабой и худенькой, но живой, живой, и Керри, полная благодарности, стала готовиться к обратному переезду.