Познакомились они с Мариной во время праздничного застолья в доме матери — гуляли по случаю возвращения сына в родные пенаты. Матушка ее и пригласила. Очевидно, с дальним умыслом, чтобы сынуля, изголодавшийся в своей армии, не бегал за «шлюхами». Чтобы, значит, хотя бы на первых порах, пока не нагуляется, не возьмется за ум, находился под присмотром, был в «хороших руках»…

Как то само собой получилось так, что он перебрался к Марине и стал жить поживать в ее «полуторке». Ох, горячая оказалась бабенка, пылкая до мужской ласки: первую неделю знакомства они почти всю целиком провели в постели, благо Марина взяла на работе отгулы…

Потом, когда их пыл маленько поумерился, еще неделю или полторы, Димон, предоставленный большей частью самому себе, подолгу валялся на диване — он так и остался жить в Маринкиной квартире. Смотрел телевизор, листал журналы, опять спал, высыпаясь за все те бесчисленные ночи, которые он провел без сна за годы армейской службы.

Ну и вот: хотя он раньше и мечтал о чем то подобном, о том, чтобы провести месяц другой в «свободном полете», не заморачиваясь особенно на счет будущего, но тут вдруг навалилась на него тоска. У него имелись лишь довольно смутные идеи в отношении того, чем ему следует заняться на «гражданке».

Как то все очень непросто сейчас, произошло много перемен; жизнь, как оказалось, устроена сложней, иначе, чем было даже в ту пору, когда он уходил по призыву в армию. Многое покамест Краснову было не понятно; ему еще предстояло адаптироваться к окружению, найти свое место, подыскать себе подходящее занятие.

Но одно он понимал уже сейчас. Ему надо научиться жить своим умом, а не бабьим. И как бы сладко и сытно сейчас ни жилось, надо что то делать, что то менять.

Водитель подержанного «пассата», намеревавшийся свернуть к зданию ДК, выписал замысловатую петлю на проезжей части и приткнулся к обочине в аккурат рядом с остановкой.

Из машины вышли двое парней, подошли к навесу.

Краснов поднялся; с Лешим они обнялись, как старые знакомые. Сколько он себя помнил, столько помнил и Супруна, с которым они еще в детсаду на соседних горшках сиживали. А потом и учились в одном классе, слывя бузотерами и сорвиголовами. Повзрослел Леха, заматерел. Здоров стал, как битюг. Дмитрий слышал, что приятель после дембеля подался в ментовку, в «пэпээсники». Но там что то у него не сложилось и сейчас он вроде как зацепился в одном из местных ЧОПов. Одет в темные брюки и светлую рубаху с коротким рукавом, плотно облепившую его мускулистый торс. Стрижен под ноль; пахнет от него пивом и мужским дезодорантом.

— Ну, привет, Димон! — Супрун, белозубо улыбаясь, хлопнул приятеля по плечу. — А ты ничего так… отъел физию, я вижу?! Ну чё, сбежал от своей «диспетчерши»? Ну и молодца… хотя, конечно, это твое личное дело!

Крепыш, в котором роста было, как и в Краснове, чуть за сто восемьдесят, но веса кило эдак на двадцать поболее, обернулся к третьему, в котором Дмитрий уже успел признать еще одного знакомого по детским годам — Шулепина.

— Вот, Щульц тоже набивается к нам в компанию!

Третий парень был их сверстником, учился до восьмого в параллельном классе. Баскетбольного роста, за метр девяносто, порывистый, неспокойного характера, но довольно тщедушного телосложения. Лицо у этого Шулепина, точно у лошади: длинное, худое и узкое. Сам он светлой масти, а вот глаза почти черные, чуть навыкате; взгляд внимательный и какой то горячечный; с детства у него неправильный прикус, — верхние зубы торчат вперед, так что их почти не закрывает верхняя губа.