|
Все же Алааддин был осмотрителен в своей любви: он мог понять мать и дочь, которые, развернув, как карту, выкройку из модного журнала, принимались прямо в лавке кроить материю, или ребятишек, которые, купив игрушечные танки, не выходя из лавки тут же начинали войну и ломали их, но, когда покупатель спрашивал ручной фонарик в виде карандаша или брелок с черепом, у него возникало чувство, что ему посылают какие-то знаки люди из совершенно незнакомого и непонятного ему мира. Знак какого волшебства нес с собой таинственный человек, явившийся в лавку снежным зимним днем и потребовавший для выполнения школьного задания «летние картинки»? А однажды, поздно вечером, когда лавка уже закрывалась, вошли два мрачных человека: они перебирали кукол в красивых одеждах, поднимающих и опускающих руки, причем держали их осторожно, умело и привычно, как доктора держат живых младенцев, с изумлением смотрели, как розовые создания открывают и закрывают глаза, потом купили куклу и бутылку ракы и исчезли в пугающей Алааддина тьме. Подобное случалось нередко и не проходило даром для Алааддина: он видел во сне своих кукол в коробках и целлофановых пакетах, ему снилось, что после закрытия лавки куклы открывают и закрывают глаза и у них растут волосы. Возможно, он хотел бы спросить меня, что это значит, но лишь умолк грустно и безнадежно, как обычно это делают наши соотечественники, вдруг почувствовав, что они слишком разговорились и чересчур заняли мир своими проблемами…
Уходя, Алааддин сказал, словно извиняясь, что теперь я очень много о нем знаю и могу написать что захочу…
Прощальное письмо из девятнадцати слов Рюйя написала зеленой шариковой ручкой, которую Галип всегда клал у телефона. Не обнаружив ручку на месте, Галип стал искать ее повсюду, но, не найдя, решил, что Рюйя написала письмо, уходя из дома, в последний момент, и, вероятно, бросила ее в сумочку: вдруг пригодится; толстая ручка, которой Рюйя пользовалась, когда раз в сто лет собиралась написать кому-нибудь письмо (Рюйя никогда не дописывала письмо до конца, а если дописывала, то не оказывалось конверта, а если запечатывала, то забывала отправить), лежала на обычном месте — в выдвижном ящике тумбочки в спальне. Галип потратил много времени, чтобы выяснить, из какой тетради вырван листок для письма. Он безуспешно искал всю ночь, перерыл весь дом; после того как прозвучал утренний азан, глаза Галипа снова остановились на старом шкафу: он наугад протянул руку и вынул тетрадь, как раз ту, из которой был вырван листок — выдран безжалостно и нервно — из середины. Находка не дала ему ничего нового. Письмо, пожалуй, нельзя было назвать «прощальным». Рюйя, конечно, не написала в нем, что вернется, но, с другой стороны, не написала и что не вернется. Было такое впечатление, что она расставалась не с Галипом, а с домом. Галипу же она пятью словами предложила стать соучастником преступления: «Придумай что-нибудь для моих родителей!» Он сразу согласился. Она не обвиняла Галипа в своем уходе, а соучастие в преступлении радовало: как-никак это их объединяло. Взамен за соучастие Рюйя пообещала: «Пришлю тебе весточку». Но в течение ночи вестей не последовало. Всю ночь он слушал стоны, урчание и вздохи водопровода и батарей. За окном с перерывами шел снег. Прошествовал продавец бозы (турецкий напиток из проса). Галип сидел и переглядывался с зеленой подписью Рюйи. Вещи и тени внутри дома совершенно преобразились; дом стал совсем другим. Галипу хотелось сказать: «Надо же, оказывается, лампа, уже три года висящая под потолком, похожа на паука!» Он хотел поспать в надежде увидеть интересный сон, но заснуть не удалось. Ноги повели его на кухню, он пошел туда, как лунатик, открыл холодильник, ничего не взял, вернулся в комнату и опустился в любимое кресло. На протяжении трех лет их семейной жизни из этого кресла он наблюдал, как сидящая напротив Рюйя нетерпеливо и нервно покачивает ногой, теребит волосы, глубоко вздыхает и с шумом переворачивает страницы детективного романа. |
