|
Полог откинули, высунулись до пояса: Жаворонок над Айталын, Айталын над мамой, мама нижняя. Слезы по щекам текут, капают. У Жаворонка на Айталын, у Айталын на маму, у мамы на землю. Вон, целую лужу наплакали.
Отчего бы им не выйти? Караул сторожит? Не пускает?! Оглядываюсь: никого. Хоть бы самый завалящий адьяраишко, или там жаба-страшила! И голова моя не спешит расшириться. И полет не стремителен. Сидит Юрюн-боотур смирно, не чует опасности. Лишь копошение в голове, шуршание, шорох. Мысли паутинкой заплетаются. Я вдохну, они закачаются. Я выдохну, они замрут без движения. – Юрта! – объясняет мама. – Заколдованная! – объясняет Жаворонок. – Наружу ни ногой! – объясняет Айталын. – Сидим как дуры! На Жаворонке – оленья доха цвета мокрой глины. Опушка из битого сединой бобра. Рысьи клинья на груди, бляшки червонной меди. Такой она приехала к нам с Нюргуном: насмехаться. Такой она была в Кузне: вопила от страха. Такой я уносил ее от наковальни. «Сама идти можешь?» «Не-е-ет…» Помню. На Айталын – папина доха из семи козьих шкур, внаброску на плечи. Под дохой – другая, рысья, мамина. Под рысьей – кафтан праздничный. Под праздничным – простой, ровдужный. Две шапки, одна поверх другой. Такой она пряталась в облаке. Такой бежала с небес на землю, к нам с Нюргуном. Спорила, билась с Мюльдюном-бёгё на словах-кула́чках. Стояла стеной: пропадете без меня пропадом! «Дома я, понял! Силач безмозглый!» «Ты? Дома?» «Да! Я здесь живу!» «С каких пор?» «С теперешних!» Помню. На маме – как обычно. Как в раннем детстве: не знаю, что, только светится. От маминой улыбки тепло-тепло. Уголки рта сами к ушам ползут: улыбнуться в ответ. Мама стоит, а вроде плывет. Уточкой плывет, по водной глади. Добрая, тихая радость; солнечная Нуралдин-хотун. И не было бледных щек, красных глаз, дрожащих губ. Ночных откровений не было. И я по сей день маленький. Сильный? Это пустяки, я и маленький – сильный, и большой – сильный, и всякий. «Ты растешь, тебе нужно хорошо питаться…» «Да, мам.» «Как раз горяченькое поспело…» «Спасибо, мам! Я тебя люблю!» «Кушай на здоровье…» Помню. Качаются мысли в паутине, звенят. Пом-ню, пом-ню. Пом-пом-пом. Н-ню-ю, ню-ню-ню. Пню, дню, подниму-уроню. Зачем приехал? Чего хотел? Хорошо, что тут мама. И Айталын. И Жаворонок. Хорошо. Хорошо. Очень хорошо. – Лучше ты к нам, – зовет мама. – Поешь, – зовет Жаворонок. – Напьешься. – И сразу спасёшь, – обещает Айталын. – Сразу-сразу! – Да-да-да! – Сюда-сюда-сюда! А в юрте расстелено-накрыто. А в юрте запахи-ароматы, пир горой. А в юрте – я, Юрюн Уолан. Когда вошел? Что сказал? Я вообще ни словечка не произнес. Увидел их, родных моих людей-женщин, и с той поры молчу рыбой. Я рыбой молчу, а они мне отвечают. Чудеса! Я молчу, они отвечают. Да, рыба. Вот балхай-студень, и налимья печенка горкой. Вот хрусткий былабыт плавает в горячем жиру. Вот копченая дюкула, а вот и вяленая. Мелкая стерлядь целиком, прямо с углей. Вкусно! – Ты растешь, – радуется мама. – Место на месте, – радуется Жаворонок. – И заправочку, – радуется Айталын. – Тебе нужно хорошо питаться… – Жених на невесте! – Кисленькую! Остренькую! Я жую. |
