А если поднимутся и те, и другие, то кто их остановит?

Не армия, значительно уменьшенная по условиям Амстердамского мира.

И не гвардия, только и способная, что на дворцовые перевороты.

— На сем я имею честь закончить свое изложение, и благодарю вас за внимание, — Трубецкой поклонился, и был награжден жидкими аплодисментами.

С таким лидером ПНР мало чего светит.

Умен, вне всякого сомнения, но в практической политике интеллект мало чего значит, там куда важнее умение объединять и вести за собой людей, а также агрессивность, наглость и полное отсутствие морали.

Место Трубецкого занял плюгавый типчик в несвежем костюме, назвавшийся так неразборчиво, что Олег его фамилию не разобрал.

— Страна в опасности! Мы немедленно должны вернуть величие! Вернуть царя-богоносца! — принялся вопить он, размахивая руками, тараща сверкавшие безумным огнем глаза и брызгая слюной.

Казачий офицер вроде бы заинтересовался, дамы прекратили шушукаться, но затянулось и то, и другое ненадолго. Когда стало ясно, что ничего, кроме безумных воплей с монархически-реваншистским уклоном не предвидится, все вернулось на круги своя, и даже храп в углу стал громче.

На лице же отошедшего к стене Трубецкого Олег разглядел смущение и недовольство.

Выбравшийся на трибуну господин, скорее всего, был местным, питерским, и его речи о немедленной реставрации самодержавия в идеологию председателя партии вряд не вписывались… Провокатор, сумевший проникнуть на собрание, или, скорее всего, не проверенный до конца союзник, случайный попутчик, которому сегодня же дадут пинка под зад и отправят в сторону Союза Русского Народа или Союза Михаила Архангела, откуда плюгавый монархист, по всей вероятности, и явился.

И такие вот ничтожества пыжатся доказать, что все будет хорошо, стоит только усадить на трон царя-батюшку, и что вернутся старые добрые времена, стабильные и благополучные… Только вот почему если эти времена были такими стабильными и благополучными, они так внезапно закончились, а могущественнейшая империя мира, строившаяся три столетия, оказалась колоссом на глиняных ногах и рухнула в каких-то два года?

Брызганье слюной, к счастью, не затянулось надолго, и когда завершилось, Олег вздохнул с облегчением.

— Итак, прошу вас, еще одно выступление, — сказал вернувшийся на кафедру Трубецкой. — Павел Огневский…

В переднем ряду резко поднялся высокий, плотный мужчина с ярко-рыжими волосами, так подходящими к фамилии. Престарелый стул, помнивший еще времена общества трезвости, скрипнул, и этот звук прозвучал неожиданно громко и неприятно, вонзился в уши словно нож.

Через мгновение стало ясно, что Огневский прихрамывает, а когда он повернулся к аудитории, обнаружился выдающийся нос и глубоко посаженные глаза. Оратор оперся на кафедру, почти навалился на нее, обвел зал взглядом, и когда добрался до Олега, тому стало неловко, ощутил себя нанизанной на иголку мухой.

— Все мы родились в великой стране, — сказал рыжий почти шепотом, так что пришлось напрячь слух, дабы разобрать слова. — Многие из нас проливали кровь за эту страну, и я тоже.

Олег внезапно осознал, что ждет, чего же будет дальше, краем глаза заметил, что казачий офицер замер, позабыв в очередной раз погладить себя по макушке. Дамы в шляпках замолкли, уставились на оратора, стих даже храп в углу, и замершие у дверей крепкие парни с повязками на рукавах подтянулись, хотя никто не отдавал команды «смирно».

— И мы все хотим, чтобы наша страна, наша Россия вновь стала великой! — произнес Огневский немного громче, и эта фраза прозвучала уже в полной, абсолютной, давящей тишине. — Все мы унижены тем, что поднесла нам Европа на блюдечке, и все мы говорим — нет, мы не хотим этого!

Действительно, все, собравшиеся в этом зале, и аристократ Трубецкой, и последний работяга с питерской окраины, и сам Олег — все появились на свет в огромной империи, от которой после Амстердамского мира остался жалкий огрызок.