Досталось и Эрвину, и он вздрогнул, словно его стегнули кнутом – не от внешней боли, от внутренней, от осознания того, что далек он еще от чистоты духовной, и от вожделенной черной рясы.

Брат-сжигатель кинул в жертвенник последний пучок травы куш, брат-звучатель сыграл на гонгах сигнал отбоя, и монахи начали подниматься. Эрвин распрямился, только когда старшие братья вышли из святилища, еще раз поклонился Вечному, не по обряду, по душевной потребности, и пошел к выходу.

Тут обувались послушники, негромко переговаривались между собой.

– Эй, Эрвин, айда после завтрака на пруд, – шепотом сказал Майзел, черноглазый парнишка, попавший в монастырь год назад. – Искупаемся быстренько, пока брат Люк будет валяться в тени и чесать брюхо.

– Но я не могу, книги…

– Опять эти книги? – Майзел сморщился. – Только о них от тебя и слышно, словно кроме них ничего в мире нет.

– Есть, но… – попытался возражать Эрвин, но ему не дали вставить и слова.

– Торчит-то в библиотеке как палка в дерьме, – вмешался постоянно насупленный Раги, проведший в обители Вечности больше десяти лет, но не ставший за это время ни умнее, ни добрее. – На нас не смотрит-то, а сам стучит-то чернорясникам на нас. Зря ты ему сказал-то.

– Умничает все время! – добавил рябой Файад, вечно таскавшийся за Раги хвостом.

– Дураками нас выставляет, – буркнул еще кто-то.

Эрвин стоял и слушал, не зная, что делать и что сказать в ответ, и ему было обидно до слез. Он ни разу не сообщал старшим братьям о проступках других послушников, хотя видел, что те частенько нарушают монастырские обеты и отступают от устава, и он всегда помогал другим, когда его просили…

А что до библиотеки – таково его послушание, как и голубятня, и разве он виноват, что там интересно?

– Хотя сам дурак-то, – сделал вывод Раги, и сжал кулак, готовясь пустить его в ход.

Спас Эрвина брат-сжигатель, закрывший жертвенник крышкой, и двинувшийся к выходу из храма.

– Чего разгалделись, клянусь Семью Святыми Днями? – спросил он недовольно. – Быстро в трапезную, а то завтрака лишитесь, да еще и обеда вдобавок, если я наставнику пожалуюсь.

Даже задира Раги втянул голову в плечи, и послушники начали торопливо обуваться: понятное дело, что для молодого парня нет худшего наказания, чем остаться с пустым брюхом. Эрвин вышел из храма последним, и холодный ветер, явившийся прямиком с горных вершин, ударил ему в лицо, заставил прикрыться рукавом.

Завтрак прошел как обычно – в благочестивом молчании.

А на пороге трапезной Эрвина поймал брат-наставник, плешивый и толстый, с навеки прилипшей к лицу улыбочкой.

– Не спеши, отрок, – сказал он обычным сладким голосом.

– Да, отец мой, – отозвался Эрвин, как положено по уставу.

– Совершал ли ты сегодня омовение, и чисты ли твои помыслы после утреннего молебна? – спросил наставник, хотя прекрасно знал, что этот послушник всегда делает то, что нужно, и так, как нужно.

– Да, отец мой, – повторил Эрвин.

– Тогда следуй за мной.

И они зашагали по дорожке в обход главного храма мимо священной рощи, где всегда, в любое время года цвело хотя бы одно из деревьев. Когда та осталась позади, и стало очевидным, что они направляются к расположенной на отшибе келье настоятеля, Эрвин даже слегка испугался.

Неужели о размолвке среди послушников стало известно главе монастыря, и во всем обвинили его? Да, он готов признать, что поддался искушению гордыни, считая себя умнее и начитаннее собратьев, но ведь видит Вечный, что начал не он, и что на нем нет греха…

Келья представляла собой не отдельную комнату, как у простых монахов, а особый дом, и на высоком крыльце возился, орудуя веником, старейший из монахов, брат Чандраг.