— Что вы делаете, бога ради?! — зашумел Винце.

— Иди, иди-ка сюда, помоги!

— Чего ради вы это придумали? — продолжал ворчать Винце, поняв, в чем дело.

— Иисус Христос тоже врачевал больных, мой дорогой Винце.

— Это так, потому как у него было на то время. Ему нечем было больше заниматься. А мы должны спешить, чтобы вовремя поспеть на рынок. А ты, девочка, обопрись на мое плечо, и пошли потихоньку!

Только сейчас Винце заметил, как аккуратно и изящно была она одета: на ножках — маленькие сафьяновые сапожки, короткая домотканая юбка из шерсти, чересчур пересиненная кофта с вышитыми рукавами и черный платок в горошек на голове. Нельзя сказать, чтобы фигурка у девочки была безукоризненной: левое плечо слегка выдавалось вперед. И тем не менее она была такой складненькой, такой филигранной, как фигурка из прозрачного сахара.

Винце быстро сделал углубление между мешками, постелил одеяло и кафтаны, чтобы было помягче; потом поднял девочку — она была легка, как пух, — и нежно уложил ее.

— Ну, а теперь, сударь, забирайтесь и вы на телегу, — обратился он к господину Купойи.

Снова тронулись в путь, но не успели они немного отъехать, как больная девочка попросила пить.

Винце покачал головой, проворчал что-то под нос, но все же остановил телегу неподалеку от того места, где протекал родник, и принес ей в шляпе воды.

— За эту воду ты получишь в «Раке» вина, — заверил его Купойи.

Больной на глазах полегчало от свежей воды; она закрыла глаза и перестала стонать, только дыхание ее было горячим и прерывистым. Купойи участливо смотрел на тонкое, нежное личико, на открытый высокий лоб, на голубые жилки, бьющиеся на висках.

— Сдается мне, что девочке полегчало. Как ты думаешь, Винце?

Безбожник Винце не отвечал, а только подгонял волов:

— А ну, Молния! А ну, Бутон! Нн-но!

— Уж не заснул ли ты, Винце?

Но сердитый Винце и тут ничего не ответил; он поправлял свою «амуницию»: прочищал соломинкой мундштук.

— Эй, Винце, смотри! Вроде бы уже и не такие красные у нее уши. Может, ослабла лихорадка?

Купойи приложил руку ко лбу девочки, но тут же расстроился, потому что голова пылала, как булка, только что извлеченная из печи.

Девочка открыла глаза, кротко, благодарно посмотрела на него затуманенным взглядом.

— Ой, какая у вас рука, как приятно!

— Холодная, не правда ли? Но погоди, доченька, мы сейчас что-нибудь придумаем. Эй, Винце, остановись!

Они снова остановились у Зехернейской мельницы; там, где на берегу речки Кисе печально стоял одинокий ясень. Старик слез с телеги, обломал с дерева ветку: «Жаль, конечно, что листочки больно узенькие», — и стряхнул с нее облепивших ее зеленых, отливающих золотом букашек.

— Так мы и впрямь никуда не доедем, — заворчал Винце.

— Ну, ну, не ворчи, ты, молокосос! — бросил ему Купойи (хотя «молокосос» тоже уже приближался к семидесяти).

Затем сорванной веткой Купойи принялся, как веером, обмахивать больную. Это было хорошо еще и потому, что он отгонял мошкару, обильно вьющуюся над телегой и словно купающуюся в расплавленном золоте солнечного света. Ветка навевала прохладный ветерок, прогонявший зной и пушивший светлые, как колос, волосы девочки.

Ей было, наверное, приятно это. Тоненькой горячей рукой, может, непроизвольно даже, она отыскала заросшее щетиной лицо деда и погладила его по щеке. А старику почудилось, будто на этом месте он ощутил прикосновение трепещущего сердца голубки.

— Ты — добрый старик, — чуть слышно сказала она. И, замолчав, остановила на нем полуосмысленный взгляд.