– Что за мужик наш сосед? Никак не пойму, – неожиданно сказал Гриша и заерзал на ящике. – То ли дундук такой, то ли хитрющий, как одесский еврей.

Я оглянулся на Гришу и снова уткнулся в статью.

– Вообще я такого брата-таежника повидал. Они все любят корчить из себя этаких загадочных лесных мудрецов,- продолжал повар. – Придешь к иному, а он поглядывает исподлобья, бороду оглаживает, улыбается, дескать, трепись, трепись, я-то тебя насквозь вижу. Другой же наоборот, насидится в одиночку в тайге, так не остановишь. Балабонит и балабонит. А этот как баптист какой…

Надо было поспорить с ним, но мне хотелось самому разобраться в своих мыслях. А Гриша все говорил, нарывался на спор, пока я не сказал по-английски – давай спать. Он с готовностью вскочил, отволок свой ящик на место и стал раздеваться. Все два года я видел у повара этот ящик, небольшой, выкрашенный в защитный цвет, с двумя ручками по торцам. В таких ящиках к нам приходили электродетонаторы. Поперек красной полосы небрежно было написано «Гриша». Он никогда не открывался, поскольку был заколочен гвоздями, и что в нем хранилось – никто не знал. Кроме ящика, у Гриши был полупустой рюкзак, в котором он возил пару драных засаленных халатов и штук десять поварских колпаков. Колпаки он стирал каждый день и даже крахмалил. С Гришей, с единственным поваром, разговаривали всегда уважительно, и, когда я пришел в партию, он уже имел там большой авторитет. Поначалу и ящик, и этот непонятный Гришин авторитет меня заинтересовали, но скоро я привык, тем более стал жить с ним в одной палатке.

Мы улеглись с Гришей в спальники, и он сразу же засопел, а я еще долго лежал с открытыми глазами, и в_ ушах вместе со взрывами проносились английские фразы на политические и международные темы, гулкий голос Худякова, вой собак и снова взрывы, от которых вздрагивала земля. Я уснул под этот грохот и тут же увидел прямую, как стрела, просеку и геофизиков, которые один за другим нависали надо мной и все требовали, чтобы я не копался и делал взрыв. Потом оказалось, что я не взрывник в сейсмопартии, а сейсмограф. Что я лежу на земле и слушаю отраженную волну. В руках был сломанный карандаш и английский разговорник, где мне надо вычерчивать кривую. Но вместо толчков отраженной волны я услышал собачий вой и стал записывать его нотными знаками…

Утром, взглянув издали на дом Худякова, я увидел у его крыльца дощатую загородку, которой вчера не было.

– Напугался! – сказал Ладецкий. – Думает, мы собак его уведем. Загородил, а они выли всю ночь…

Однако после первого же взрыва на профиле собаки как всегда примчались к нам, ошалелые и возбужденные. Я подозвал к себе кобеля, и он немедленно, обрадованно подскочил ко мне, ткнулся в колени и завилял хвостом. От вчерашней озлобленности ничего не осталось. Ладецкий подошел ко мне и тоже потрепал кобеля.

– Ишь, ручной стал, – сказал он. – А вчера окрысился на меня, думал, порвет…

Спустя два часа на профиль пришел Худяков.

– Работаете, значит, – сказал он мирно.

– Работаем, – подтвердил Пухов. – А что?

– Так… – бросил Худяков. – К чему она, работа ваша? Для чего взрываете?

– Землю прослушиваем, – улыбнулся Ладецкий. – Узнаем, что в ней лежит.

– Ну и узнали? И чо тут под Плахином лежит?

– Камералыцики расшифруют записи – узнаем, – бойко доложил Ладецкий. – Может, и нефть лежит.

– Э-э… нефть… – протянул Худяков многозначительно. – И долго вы тут греметь собираетесь?

– До осени, а потом еще и зимой, по болотам, – объяснил Пухов.