– А как же святая простота? – спросил Тони. – Я думал, мы эту арт-тему в прошлом году проходили.

– Не делай вид, что не понимаешь, – распалился Алан. – Тут все дело в контексте. Вот Fischerspooner, по-твоему, сложная музыка была? А Pussy Riot? А, прости господи, первый альбом тех же Velvet Underground? Понял теперь? Это другая система координат. В ней мы можем играть что хотим.

– Циничненько, – сказал Брет одобрительным тоном.

– Это не цинизм. Цинизм – это ты со своим ехидством бесконечным. Отгородился им от мира и не позволяешь себе ничего реально чувствовать.

– Ну почему же. Сейчас, например, у меня реально свербит в жопе.

– У меня еще более циничный вопрос, – встрял Эдди. – За тираж диска Слава готов платить?

– Да, сто процентов. И за рекламные материалы.

– Тогда я за. Только пусть договор пришлет.

– Я тоже, – сказал Тони.

Алан с полуулыбкой откинулся назад и, насвистывая что-то минорное, уставился в окно, на бетон разделителя, струящийся в усеченном овале от левой фары.

– Не свисти ночью, духи придут, – сказал Брет. – Китайское суеверие, да, Эдди?

– А? Понятия не имею, – раздраженно ответил Эдди. Меньше всего ему хотелось, чтобы Алан прекратил свистеть. Он очень хорошо знал эту мелодию.

Примерно ту же роль Эдди исполнял и в группе. Ни доля внимания толпы (в 2008-м речь еще могла идти о “толпе”), ни лавры соавтора его не манили. На сцене он оборудовал свое гнездо на правом фланге так, чтобы оставаться практически невидимым: его сокрушенное концентрацией лицо – лицо инженера из ЦУПа, руководящего запуском, – всходило и заходило между ярусами стенда, на котором расположились родес-пиано и сэмплер. На репетициях его полностью устраивал сложившийся статус-кво, при котором Алан ставил им – сперва с мини-диска, затем с телефона – демо-версии готовых песен (чаще всего просто спетые под гитару, но иногда и с рудиментарной аранжировкой), а группа проводила несколько часов, разминая рисунок и ругаясь о темпе, то есть всячески подлаживая новинку под себя. Иногда в результате этих сессий менялась тональность – иначе Алана необъяснимо влекло к A# – или растягивалась кода, но Эдди не помнил ни одного случая, чтобы какая-то из композиций претерпела более радикальные изменения. О текстах не заикался никто: территория слов и, шире, всех издаваемых гортанью звуков принадлежала певцу по умолчанию. Один раз, когда Брет робко обратил внимание Алана на то, что во французском термине roman à clef последнее “ф” не произносится (тот зарифмовал его с my manic laugh), Алан молча поднял стойку с микрофоном, поставил ее перед Бретом и вышел из студии.

Тем не менее весна 2008-го казалась подходящим временем для экспериментов. Второй барабанщик – немногословный чех, спешно нанятый в первые же недели нью-йоркского существования группы, чтобы не пропустить важную серию концертов, – был единогласно изгнан после того, как сгибы его локтей покрылись укусами ос и аспидов, а с репетиционной точки начали исчезать шнуры. Его сменил веселый тридцатипятилетний турок Тони Эроглу. Эроглу работал управдомом в здании, где снял однушку Брет; по ночам из его полуподвальной мастерской глухо, как заложник, лупил в левую стенку фойе ровный барабанный бит. Там, в мастерской, Тони прятался от жены и трех детей, живущих на том же этаже по другую сторону от фойе. Под утро слева затихали барабаны, Тони на цыпочках пересекал фойе, и справа начинали греметь кастрюли.

Притираясь к очередной замене, группа чуть отошла от своего стандартного репертуара и даже попробовала пару раз – это слово вселяло в Алана особое омерзение – “джемовать”.