|
Перед сценой вертелись в броуновском движении сотни стриженых голов, будто грузовик вывалил тонну дынь в горную реку. Хотя концерт шел с возрастным ограничением 21+, как минимум половина казались Эдди подростками. Подавляющее большинство имели тот особый вид, слегка затравленный и волчий одновременно, что сопровождает белую бедность. Едва ли кто-то из них возмутился роликом про гетто. Они просто терпеть не могли “Гистерезис”. Если точнее, плевали они на “Гистерезис” – они ненавидели мидл-класс, закодированный, как понимал теперь Эдди, в каждом аспекте группы: в подчеркнуто европейских, без единого септаккорда или блюзовой ноты, гармониях и бескровном бите, в облегающей черной рубашке Алана, в постных ухоженных лицах всей четверки, в латинском названии. Эдди почти уважал их за это.
Алан продолжал отчаянно всматриваться в толпу, ища непонятно что – то ли обидчика, то ли сочувствие. Взамен из темного бурления в самом центре зала вылетела вторая бутылка. В этот раз он успел только прикрыть лицо локтем. Стекло гулко стукнуло в кость. Бутылка в целости отрикошетила на монитор, скатилась вниз по его закругленной передней панели и завертелась на полу, издевательски выбирая кандидата на поцелуй. Алан сделал несмелый шаг назад и споткнулся о шнур. Микрофон развернулся на стойке, будто оглядываясь в поисках певца, и выдал скрежещущую завязку. Она послужила сигналом – Брет и Эдди бросили играть; через пару тактов остановился и Тони. Повисшую тишину тут же атаковали сотни подростковых глоток, стиснутых единым триумфальным порывом. – Пошли на хуй! – орал кто-то прямо в первом ряду. – “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! Алан дикими глазами обвел товарищей. Принявшая удар левая рука безвольно висела, пальцы сжимались и разжимались. – “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – Клич подхватили сзади. Вскоре этот лающий слог со встроенным хай-хэтом “тц” сотрясал весь клуб, как самодостаточный танцевальный хит. Со своей точки Эдди явственно видел заводилу – тот стоял, а точнее прыгал, так близко к сцене, что попадал в направленный на Алана софит. Это был белобрысый, большеухий парень лет двадцати с невинным прыщавым лицом, искаженным в двойном экстазе победы и предвкушения. Алану он, кажется, был виден не хуже. – “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – Эдди встревоженно наблюдал, как Алан, попятившись было, возвращается к микрофонной стойке и берется за нее неушибленной рукой. Даже из-за клавишных было видно, как побелели его костяшки. Петь он не собирался. – “Гритц”! “Гритц”! “Гритц”! – орал белобрысый. Его прыщи сияли в фиолетовом свете. Бицепс Алана дернулся под тесной рубашкой. Микрофонная стойка оторвалась от пола. Из всех возможных способов отвлечь друга и предотвратить драку тот, что пришел в голову Эдди, являлся не самым очевидным, но придумывать другой времени не было. Одним движением вывернув до предела громкость, Эдди заиграл рифф, со вчерашнего вечера известный как “Мантра смирения”. Алан благодарно взглянул на него и опустил стойку. По его лицу расползалась совершенно неуместная улыбка. Еще миг, и Эдди понял ее причину: рифф “Мантры” идеально ложился на скандирование “Гритц”. Это же понял и Тони, тотчас начавший вторить толпе мерным боем в “бочку”, а за ним и Брет. Эдди, не переставая играть правой рукой, левой перевел сэмплер в режим записи. К сэмплеру шла линия от вокального микрофона – иногда, под настроение, Эдди вылавливал отдельные ноты Алана, закольцовывал их, размывал ревербом и ставил на низкой громкости как амбиентный фон. Еще три точных удара по кнопкам – и вопли “Гритц” полетели в зал. Если бы Эдди мог позволить себе сейчас роскошь рефлексии, то он поразился бы, вероятно, наглости самой идеи: взять крик, требующий твоего ухода со сцены, и вернуть его кричащему в виде новой песни. |
