Борис как будто увидел себя на даче… Знакомой каждой травинкой, пробившейся сквозь каменные плитки дорожек.

Завянь стоял за смородиновыми, крыжовниковыми кустиками между грядок. Отличная погода с авансом на тепло. Вдоль забора зазолотились березки, низенькие елочки листвой усыпали. Красота! Живот и спину прикрывает любимая вязаная душегрейка в оленях, лысину греет старая шапочка с помпоном. Вчера застиранные треники нигде не жмут…

В заскорузлых руках, не признающих всяческих дамских перчаток, уверенно, умело запорхала острая лопата. Недавняя морковная гряда готовится под зимний отдых…

«Клубни георгинов надо бы выкопать, перенести в подвал до холодов…»

Завянь идет по дорожке вокруг большого, знатно пожившего дома в два этажа с мансардой. Пробирается под окнами к пожухлой, тронутой недавним ночным заморозком клумбе. Окно кабинета, откуда так приятно видеть пышное летнее цветение георгинов — раскрыто. Дед утром в кабинете накурил — топор повис, две створки настежь распахнул, переоделся в рабоче-огородную одежонку, пошел проветриться на свежем воздухе, лопатой помахать.

Из кабинета доносятся голоса.

Непривычно низкорослый Завянь стоит под подоконником, напрягает слух…

Внук с женой приехал! Ромка с Нонкой.

Странно, что гудения автомобильного мотора не было слышно. На электричке, что ли, прикатили?

Наверное. Доехали на электричке, прошли на участок — дедушка в дальнем углу, в огороде ковырялся — не увидели ребята.

Дед уже собрался подтянуться к подоконнику, крикнуть: «Здорово, шельмецы! Чего ж не позвонили, я б чайку сварганил…» Услышал:

— Ром, в верхнем ящике смотри, — командовала Нонна. — Он с ними каждое утро работает, далеко не убирает.

— Да я искал уже! — рассерженно шепчет внук. — Погляди на полках. Две синих папки!

Слыша, как в комнате шуршат бумаги, позвякивают падающие карандаши, Завьялов-Лёва обмер.

В нескольких метрах от него твориться гадость! Обыск. Роман и Нонна обшаривают стол и полки шкафа, разыскивают мемуары.

Несколько лет назад, когда опомнился после смерти жены Любушки, Лев Константинович засел за мемуары. Каждое утро спускался из спальни на втором этаже в кабинет, разбирал старые тетрадки дневников, делал выписки и правки, собирал листочки по двум синим папкам — «нужное», «необязательное». Делал это — для себя. К издателям не торопился. Пошутил, правда, на последнем слете ветеранов, что собирается прославиться…

— Ром, да нет негде! — хриплый голос Нонны, прошелся по нервам тупой пилой.

— Ищи, Нонка, ищи! — сипел внучок. — За рукопись вместе с дневниками заплатят больше!

— Да пошла она к черту, эта рукопись! Запалим халабуду со всем барахлом! Знаешь, сколько Ничкин за участок прелагал?!

В груди у Бори-Левы помертвело. Сосед нувориш Захар Ничкин уже дорожку к дыре в заборе протоптал, уговаривая Константиныча участок уступить…

— Нонна!

— Я двадцать восемь лет Нонна! Вот зажигалка.

— А если дед наверху спит?! — испуганно прошептал Роман.

— И черт с ним! Хватит старому маразмату небо коптить! Сваливай бумаги на пол…

Константиныч медленно повернулся, скребя плечом о стену, пошел к крыльцу…

«Дождался благодарности от внука, — сверлила сердце мысль, — дождался… Спалить меня решили… Вместе с фотографиями Любушки…, вместе с памятью».

Пошатываясь, взошел на крыльцо, попробовал утихомирить громыхавшее о ребра сердце…

Старинный шелковый ковер кабинета засыпали бумаги, вытряхнутые из ящиков стола.