— Чего? — шепчу я.

Но Путте, ясное дело, не отвечает, отходит к остальным, забрасывает сумку со шлемом на плечо. Учитель Халс приближается, смотрит на нас. Во взгляде сквозит печаль. Вроде как смирение перед судьбой. Мы отступаем в сторону. Все молчат. И здесь я должен добавить, что в самой глубине души был ничуть не лучше других, хоть и не плевал. Не плюнул-то я потому, что во рту у меня совершенно пересохло. Нёбо словно линолеумом выстлано. Я до сих пор страдаю от этого, особенно когда нужно кого-нибудь поцеловать, долго говорить перед достаточно большой аудиторией или когда попадаю в весьма неловкую ситуацию, вот как сейчас. Во рту полная сушь, ни капли слюны, того гляди, все до крови растрескается, иначе-то я бы сделал, как говорил Путте, — харкнул. Учитель Халс останавливается у двери, сует ключ в замок, поворачивает его, а другой рукой, правой, берется за липкую дверную ручку, нажимает. И замирает так — наверно, всего на несколько секунд, но кажется, на целый год, — не выпуская ручки. Потом наконец отнимает руку, достает серый носовой платок и вытирает пальцы, долго вытирает, один за другим, и делает это с безмолвным, упрямым достоинством, которого нам никогда раньше видеть не доводилось и которое пугает нас и приводит в замешательство. На сей раз учитель Халс вышел победителем. Он открывает дверь, и мы, покорные, растерянные, входим в класс и рассаживаемся по местам. Учитель Халс устраивается за кафедрой, складывает платок и бросает его в мусорную корзину. Указывает на Путте:

— Ты что, голову свою в сумке таскаешь?

Путте горбит спину:

— Нет, учитель Халс.

— Ты уверен, Путте? Там точно не твоя голова? Ты вполне уверен?

— Там у меня шлем, учитель Халс.

— Шлем? Тебе сегодня нужен шлем, Путте?

— Это шлем для мопеда, учитель Халс.

— Но ведь у тебя нет разрешения водить мопед, Путте.

— Я знаю, учитель Халс.

— Выходит, в сумке все ж таки твоя голова, а не шлем, а, Путте?

— Я на мотоцикл коплю, учитель Халс.

— И пока носишь голову под мышкой?

— Да, учитель Халс.

— В таком случае клади шлем на пол, чтобы я в другой раз не ошибся, дорогой мой Путте.

Я был в восторге. Путте здорово влип, ведь это только начало. Если Путте — Геринг, то учитель Халс — Нюрнбергский процесс. Однако вместо того чтобы уничтожить Путте раз и навсегда, учитель Халс обратился ко мне.

— Сигбьёрн Обстфеллер, — говорит он.

Вот она, благодарность, то есть я имею в виду неблагодарность. Вот она, награда, фальшивая разменная монета, непригодная валюта несуществующей страны. Меня, единственного из мальчишек, кто не плевал на ручку, а учитель Халс понятия не имел, что вызвано это исключительно засухой во рту, — меня вызвали отвечать. Месть не ведает границ.

— Кто?

— Кто? У тебя сегодня тоже шлем?

— Нет.

— Я не вижу спортивной сумки. Но вижу твою голову. Я что же, ошибаюсь?

— Нет.

— Хорошо. Тогда, будь добр, расскажи нам о Сигбьёрне Обстфеллере.

До него я в учебнике не дошел. Последний, о ком я читал, был Гамсун. О Гамсуне я мог бы сказать довольно много, в том числе, что он голодал, получил Нобелевскую премию и стал нацистом. А еще мог бы сказать — хотя, пожалуй, могу сказать это лишь сейчас, — что Гамсун первый включил ток, присоединил к алфавиту и начал писать электрическим языком. Что же касается моих познаний о Сигбьёрне Обстфеллере, то они были значительно скромнее.

Учитель Халс ждал.

— Я жду, — говорит он.

— Улицы в его честь нету.

— Что ты сказал?

— Улицы в честь Сигбьёрна Обстфеллера нету.