Маневр его, однако, успехом не увенчался.

— Ой, ну вот слава Богу, ну наконец! — зазвучало в трубке. — Что, неужели у тебя никакой возможности звонить чаще? Я уже не знаю, что думать, я уже себе Бог знает что представляю!

— Не надо ничего себе представлять, — сказал Рад. — Я тебе объяснял, объясняю еще раз: если со мной что случится, тебе позвонят. Никто не звонит, и я в том числе, — значит, все хорошо, у меня все нормально.

— Да, нормально! А ждать мне: зазвонит этот проклятый телефон, не зазвонит, трястись все время — это мне легко, да?

— Так, мам, я тебе все сказал! — Рад отнял трубку от уха, постоял так, не слыша, что отвечает мать — прием, выработанный, чтоб не сорваться, — и снова поднес трубку к уху. Мать там все говорила — не имея понятия, что ее слова были выброшены на ветер. — Я жив-здоров, у меня все нормально. Что ты? — прервал он ее.

Несколько долгих секунд в трубке длилось молчание.

— Я тоже, слава Богу, жива-здорова, — сказала потом мать. — Вот только это ожидание… Я пью валокордин ведрами. Ты можешь хотя бы сказать, где ты?

Рад не сдержался.

— Опять двадцать пять! — воскликнул он. — Я в безопасности, не волнуйся! Потому и не говорю тебе где — для безопасности! Все, пока!

Он бросил трубку на рычаг, не дождавшись ответных слов прощания. Трубка впечаталась в свое гнездо со звучным хрюком и хрюпом — будто провопила от боли.

В тот же миг ему стало стыдно. Бедная трубка! Бедная его мать!

С минуту, наверное, он стоял, тупо глядя в каре кнопок на светло-синем корпусе таксофона перед собой, перемогая это чувство вины. Отец умер три года назад, он был их единственным ребенком, ох и одиноко же было матери на старости лет в бетонной пятидесятиметровой коробке на метро «Первомайская», ох и больно за него! Свинья. Не мог быть с нею терпеливей и снисходительней.

Возможно, матери можно было бы звонить и с мобильного, не мучить ее неизвестностью от одного его посещения переговорного пункта до другого, но Рад не был уверен, что это достаточно безопасно. Он опасался, что ее телефон может прослушиваться. И если телефон матери в самом деле прослушивался, определить местоположение телефона, с которого он звонил, было совсем просто. Однако он все же не пасся у этого таксофона на привязи, а мобильный всегда был с ним, поселок — не город, и найти его в поселке при должном желании уже не составило бы большого труда.

Когда он наконец открыл дверь и выступил из кабинки наружу, из своего таксофонного уединения как раз выходила и пчелка в дубленке. Рад невольно обежал ее взглядом. Повернув голову, она тоже взглянула на него. Нет, никакого призыва в ее взгляде он не уловил, но интерес, несомненно, был. Вообще у него никогда не возникало особых сложностей с тем, чтобы понравиться, — это у него получалось само собой. Это потому что ты похож на Грегори Пека, сказал ему однажды школьный приятель после очередной победы Рада на танцевальном вечере в соседней школе. Потом, специально посмотрев в кинотеатре Повторного фильма у Никитских ворот «Римские каникулы» с Одри Хэпбёрн и Грегори Пеком в главных ролях, стоя перед зеркалом дома, он всматривался в свое лицо — похож? — но если и был похож, понять это было невозможно, и осталось только поверить тому своему приятелю, потерпевшему на вечере сокрушительное фиаско.

Инстинктивно, заметив в пчелке к себе интерес, Рад было метнулся за ней, но тут же придержал шаг и начал спускаться по длинной лестнице, что вела из переговорного пункта на улицу, лишь тогда, когда внизу, плеснув лоскутом света, открылась и закрылась дверь. Нет, он не хотел никакого меда. Никакого и ни от кого.