В этот момент награды его не заботили вовсе. В твердой папке среди других документов лежало направление в мединститут, конспекты, а в голове — всё, чему успела научить Наташа и ее желание видеть его студентом медвуза, превратившееся в завещание, обязательное к исполнению.

* * *

Решение о поступлении именно в военно-медицинскую академию пришло само, случайно. Вернувшись из Афгана, Распутин почувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове. У человека, участвовавшего в военных действиях, меняется психика. Когда совсем ещё мальчишки, обожжённые войной, посмотревшие в лицо смерти, возвращаются в мирную жизнь, они не понимают, где оказались, потому что привыкли к фронтовому братству, ко взаимопомощи, участию друг в друге. И вдруг остаются один на один со всеми своими проблемами и переживаниями в мире, неожиданно ставшем чужим, где их никто не понимает и не принимает. Общаться с бывшими однокашниками становилось неинтересно. Жизненный опыт, шкала ценностей и приоритетов уже не совпадали. В результате окружающее казалось непонятным и враждебным.

Распутин не был исключением, поэтому принял решение поступать именно в военно-медицинское высшее учебное заведение. В армии всё проще и понятней, чем «на гражданке», где уже начиналась кооперативно-перестроечная суета, а воззвания к строительству коммунизма перемежались с призывами обогащаться.

* * *

На собеседование в приёмную комиссию его вызвали, когда коридоры почти опустели. Только в углу около фикуса возилась дородная мамаша со своей упитанной дочкой и еще два запоздалых «путника» фланировали по фойе, увлеченные беседой. В аудитории за сдвинутыми вместе столами сидело пять человек, трое из них — в военной форме.

Председатель — крепкий, как боровичок, генерал-майор, с непокорными по-мальчишески, хоть и седыми вихрами, брежневскими бровями над близоруко прищуренными глазами в ореоле разлетающихся к вискам морщинок и тяжелым нубийским носом, задал несколько формальных вопросов про образование, место жительства и уткнулся в личное дело Распутина, полностью выпав из диалога. Остальные заседатели, удивленные необычным поведением «вожака», начали, страшно косясь и изгибаясь, заглядывать в папку, лежащую перед председателем. Генерал, слюнявя пальцы и перекладывая страницы, качал головой, периодически вскидывал глаза на Распутина, произносил «да-а-а», протягивая букву «а», и опять зарывался носом в казенные фразы кадровиков военкомата и гришиного полка.

Распутин от скуки начал разглядывать «иконостас» на груди генерала, где среди ярких планок юбилейных медалей узрел сразу три пурпурных ленточки боевого ордена Красной Звезды и зеленый штрих медали за оборону Ленинграда. «Свой!», — сгенерировал команду мозг без всякого участия Григория, послав условный сигнал в центральную нервную систему, и Распутин почувствовал, как уходит мандраж, расслабляются собранные в комочек мышцы живота, мягкая тёплая волна прокатывается по всему телу, а в голове начинает приятно и успокаивающе шуметь морской прибой.

— Ну вот что, сынок, — откладывая в сторону личное дело, тихо, будто разговаривая с собой, произнёс генерал, — бумаги твои мы ещё почитать успеем, а ты пока нам так, по-простому расскажи, как там было?…

То ли заворожённый боевыми наградами на груди генерала, то ли от его низкого, обволакивающего голоса, Григорий вдруг почувствовал непреодолимую потребность облегчить душу, выложить то, что не мог доверить ни друзьям-знакомым, ни родителям.

И он начал рассказывать… Про липкий, ничем несмываемый и незаглушаемый страх во время холерного карантина, про то, сколько сил надо было приложить, чтобы, заступая в наряд, просто шагнуть за порог инфекционного модуля, где вонь, тоска, безысходность и глаза сверстников, глядящих на тебя с такой надеждой… Некоторым уже ничем не можешь помочь.