Она сидела ссутулившись. А говорила высоким голосом, резко, всегда как-то вдруг, отчего слова ее звучали будто особенно громко.

— А может, людей не видел, от этого не боится…

— Как же не видел-то? — возразил тот, кто отзывался о богомоле точно знаток, прежним, чуть насмешливым тоном. — Да он в этой кошаре, считай, всю дорогу и живет. Просто местные их не трогают. Почитают, что ли.

— А что ж овцы его не затоптали? — неожиданно живо вставил пожилой.

— Как его затопчешь-то? Поди затопчи.

— Или не сожрали? — не унимался тот. — Не, это небось, когда мы приехали, мухи поналетели, так он и шасть к нам! Тут и кормежка тебе, и компания.

Женщина не говорила больше.

Она смотрела на пламя, змеившееся за туманным стеклом.

По выражению ее лица можно было понять, что думает она о чем-то далеком или о ком-то. Глаза расширились и остановились. Руки размякли. Встряхнувшись, но еще не сводя глаз с какой-то невидимой точки в темноте, она, пошарив, взяла со стола кружку, по-мужски продев в ручку пальцы и охватив кружку всей ладонью. Очнувшись, сморгнув, подула на горячий край, прежде чем поднести к губам, и пламя в лампах колыхнулось. На секунду заметно стало, что и лицо женщины некрасиво: нос чересчур крупен, а губы тонки и растянуты по-лягушачьи.

Богомол все кланялся, молитвенно согнувшись.

Ощущение его присутствия, будто был он здесь шестым, все видящим и понимающим, но словно наказанным за что-то немотой, повисло над столом.

Внезапно женщина вскрикнула.

В тени, у самой стены, в углу, она разглядела не замеченного никем человека.

Гость сидел на корточках, склонив голову, спрятав лицо под вислыми полями грязной и пыльной шляпы.

Скорченная его фигура выдавала полное отрешение.

Сложенные между коленей руки были равнодушно расслаблены.

Пальцы свисли вниз.

Локти странным образом не торчали, а были вывернуты внутрь.

И будто невдомек ему было, что в комнате сидят и говорят люди. Не трогало, хотя прежде, судя по всему, он входил в этот дом, как в свой, что теперь-то в нем живут другие. Что явился он без спроса, расположился без приглашения… На запястье его болталась нагайка.

Все переглянулись.

Ни скрипа двери, ни топота коня, ни шороха шагов никто не слышал — ни звука. Появление незнакомца от этого на миг представилось неестественным. Впрочем, почувствовав на себе взгляды, гость поднял глаза.

Это был казах лет сорока.

Лицо смуглое.

Выражение бесстрастное.

Губы сжаты в твердую складку.

Резко очерченный треугольник скул, сверху подсвеченный, делал взгляд его черных глаз пронзительным, зорко выхватывающим из полутьмы и последние мелочи, словно чего-то ищущим или ждущим…

— Ну, здравствуй, — проговорила женщина наконец.

— Здравствуй, — выговорил и казах.

— Садись к столу, коли пришел, чаю выпей.

Женщина выговорила это словно торопясь, громко и резко, отчего приглашение делалось и еще грубей. Гость, однако, тон ее пропустил мимо ушей. Только сам смысл дошел до него. Он едва заметно склонил голову, приложил правую руку к груди — нагайка мотнулась в воздухе и улеглась, — неторопливо поднялся на ноги.

На нем оказался засаленный куцый пиджачишко. Брюки, заправленные в сапоги, пыльные и стоптанные, приспущенные гармошкой, были широки, тоже пыльны, вздувались вокруг коленей полосатыми пузырями. Подсев к столу на придвинутый для него складной походный стул, он положил нагайку возле себя на клеенку, безмолвно принял в обе руки налитую до краев кружку, не поблагодарил ни кивком, а лишь сумрачно изогнул блестящие брови.