Мара закрыла глаза. Ей хотелось исчезнуть, провалиться сквозь землю. Она чувствовала, как к глазам подступают горькие слезы отчаяния. На один краткий, безумный миг ей показалось, что Родерик собирается обнять ее, прижать к груди, согреть в своей постели. Эта надежда разлетелась вдребезги. Когда он вышел в коридор, она поняла, что он несет ее обратно в ее собственную спальню.

— Я еще не разучилась ходить, — сказала Мара, едва сдерживая слезы.

Он не ответил.

Это был долгий переход. Мара ощущала силу его рук, слышала мерное биение его сердца. Ее кожа горела в тех местах, где она была вынуждена прижиматься к нему. Их тела разделяла только тонкая ткань ее ночной рубашки. У него на руках она чувствовала себя в безопасности. И с необычайной остротой ощущала его присутствие — как мужчины, как принца. Они были так близки… Ей хотелось повернуться, обвить руками его шею, прижаться к нему всем телом. И выданные ей указания были тут ни при чем. Ей хотелось заставить его желать ее как женщину, вызвать у него настоящий мужской отклик.

Но надежда на это стремительно таяла, сменяясь сожалением и стыдом, а вслед за ними столь же стремительно пришло возмущение. Надменный деспот! Его напускное участие было просто издевательством. Как он смеет отталкивать ее да еще с такой легкостью? О, как ей хотелось заставить его пожалеть об этом, хотя бы для того, чтобы вернуть себе самоуважение. Но как это сделать? Он казался неуязвимым.

Родерик резким толчком распахнул дверь в ее спальню и, пользуясь светом свечи, горевшей на столе, прошел к кровати. Опустив ее на постель, он отступил на шаг.

Мара торопливо поднялась на колени и, протянув руки, схватила его за плечи. Они оказались теплыми и твердыми, мускулы были напряжены, но, к ее удивлению, он не отстранился. Она встретила взгляд его синих, как кобальт, глаз. В ее собственных глазах читался вызов. А потом она прижалась губами к его твердым, гладким, красиво вылепленным губам, провела по ним кончиком языка, заставила их раскрыться. Он качнулся к ней навстречу. Упоенная своим торжеством и еще каким-то чувством, которого она не смогла распознать, Мара провела ладонями по его плечам и сплела пальцы у него на затылке, углубив и продолжив поцелуй.

Но что заставило ее отодвинуться — расчетливость или сомнение в собственной решимости? Может быть, Родерик сделал какое-то легкое движение, встревожившее ее, или она сама испугалась своего растущего желания? Ответа на этот вопрос Мара не знала, но, как бы то ни было, она разжала руки и отодвинулась.

— Доброй ночи, — прошептала она.

Секунду он смотрел на нее, и лицо его было совершенно непроницаемым. Потом плавным и гибким движением хорошо тренированного атлета он повернулся и вышел из комнаты.

Мара рухнула на постель, закрыла лицо руками и прижалась лбом к коленям. Что же ей теперь делать? Надо взглянуть правде в глаза: вполне возможно, что ей не удастся проложить себе дорогу в постель принца. Что же будет с ее бабушкой, если она потерпит неудачу? Что предпримет де Ланде?

Ее преследовали эти жизненно важные вопросы, но был и еще один, не дававший ей покоя: как ей завтра посмотреть в глаза Родерику?

Она чувствовала себя израненной, измученной, словно только что побывала в бою. Грудь болела, губы горели, но больше всего в этом отчаянном бою пострадала ее гордость. С одинаковой страстью она жаждала мести и забвения — все, что угодно, лишь бы избавиться от пережитого унижения. И в то же время к ней пришло облегчение.