Труди отказалась от бального платья. Выпрямившись во весь рост, — а она была на добрых два дюйма выше Джулианы, — она сказала:

— Я член гвардии. Зачем мне прятаться за юбками?

— Прятаться за юбками? — воскликнула Джулиана. — Юбки существуют не для того, чтобы за ними прятаться, а для того, чтобы показать, что ты женщина!

— Я женщина, с юбками или без юбок.

— Да, но…

— Прошу вас, оставьте ее в покое, принцесса Джулиана.

Эти слова принадлежали Этторе. Он подошел к ним, когда Джулиана и Мара отвели Труди в сторонку — в дальний конец длинной галереи.

Джулиана повернулась к итальянцу:

— Ну так поговори с ней сам! Она понятия не имеет, чего лишает себя. Она ни разу в жизни не танцевала, не флиртовала, не назначала свиданий на балу!

— Меня все эти вещи не интересуют! — вскричала Труди.

— Значит, ты окончательно загрубела и превратилась в мужчину. И во всем виноват мой брат.

— Он ни в чем не виноват. Не все женщины мечтают о танцах и свиданиях, о поклонниках и флирте.

— Откуда ты знаешь, что тебе все это не нужно, если ты ни разу не пробовала?

— Знаю. Я довольно тем, что у меня есть.

— Ты не понимаешь…

— Со всем уважением, принцесса Джулиана, — вновь вмешался Этторе, — это вы не понимаете. У некоторых женщин иные нужды, отличные от ваших. Они черпают удовлетворение из иных источников.

— А кроме того, — добавила Труди, — как я смогу служить принцу, если мне будут мешать юбки?

— Если ты все это делаешь ради него…

— Это не жертва. Это мой долг перед принцем Родериком и перед гвардией. Они рассчитывают на меня.

Вот откуда проистекает гордость Труди, подумала Мара. Она чувствует себя нужной. Ей этого довольно, во всяком случае пока. К тому же у Труди появился заступник. Когда Мара и Джулиана вышли из галереи, валькирия и маленький итальянец остались вдвоем, занятые тихим разговором.

Дни неслись с головокружительной скоростью. Погода по-прежнему стояла холодная, серая и унылая. Шел снег с дождем. Тем не менее поток гостей в Доме Рутении не иссякал. Приходили прославленные и скандально известные, влиятельные и ничтожные. Каждый вечер за обеденный стол садилось по двадцать-тридцать человек, многие оставались допоздна. Но когда гости наконец расходились, Родерик удалялся в свои апартаменты и уводил Мару с собой. Ее вещи постепенно перекочевывали в его спальню и оседали там, а сама она понемногу привыкла раздеваться и одеваться в его присутствии, привыкла к его ласкам, привыкла лежать рядом с ним в его огромной постели. Она начала верить, что он ищет не только телесных радостей в ее объятиях, но отдыха от забот и обязанностей, ни на минуту не дававших ему покоя в дневные часы.

Он начал понемногу рассказывать ей о себе, и Мара уже видела мысленным взором ребенка с льняными волосами, которым он был когда-то, непослушного мальчишку-бунтаря, вечно ссорящегося с властным отцом, вечно встающего на защиту матери, прекрасной и доброй Анжелины. Она видела горы и поросшие лесом долины Рутении; стремительно бегущие ледяные речки, деревушки и окруженные каменными стенами средневековые городки со старинными мостами, с которых смотрели скульптурные изображения святых или древних королей.

Иногда он пытался застать ее врасплох, задавая вопросы о ее прошлом, о ее собственном детстве. Но она наловчилась уходить от прямого ответа, молчать и многозначительно улыбаться. Порой ей начинало казаться, что у нее и впрямь нет никакого прошлрго, что она всегда жила в Доме Рутении с принцем и его свитой, всегда засыпала в объятиях Родерика и всегда будет в них засыпать. Она знала, что опасно привыкать к подобным мыслям, но ничего не могла с собой поделать.