Она была не права с самого начала. Маму сгубила порядочность, совершенно неуместная в ее положении. Она думала, что ее кроткий нрав, искреннюю любовь и благородный характер люди оценят по достоинству и простят ей то, что отец провел ее мимо алтаря. Бедная глупая мама… Скольких таких растоптали и тихо, и прилюдно. Никого не интересуют чувства, важно их документальное засвидетельствование. Обеспечь ей отец поместье и хороший доход, люди, конечно бы, шептались за спиной о ее подлости и продажности, но зато в лицо ни одна собака, ни одна титулованная шлюха не посмела бы оказать ей неуважение. Но матушка была слишком горда, чтобы просить отца об этом. «Она все понимала…» Результат был печален. Видимо, бабушку сожгли слишком рано, и она не смогла научить дочку, как правильно жить.

В прощальной записке мама просила нас лишь похоронить ее рядом с отцом. Интересно, кто бы нам это позволил?

Она была похоронена на кладбище для самоубийц, в неосвященной земле, без всего, что положено католичке в последний час.

Жерар сказал: «Мама подождет, они с отцом теперь мертвы, и для них время течет по-другому. Мы исполним ее просьбу чуть позже».

Это был первый урок для меня.

Быть красивой, конечно, очень приятно, но если ты о себе не позаботишься, никто о тебе не позаботится. Люди могут предать, умереть, отвернуться. Зато вещи, которые принадлежат тебе и собственность которых за тобой официально признана, останутся с тобой. Они надежней людей.

И именно в то время я поняла, что мужчины менее стойки, чем женщины.

Братья не выдержали и сломались. Собственная дальнейшая жизнь перестала их интересовать. Они не хотели бороться. Жерар был слишком беден, чтобы быть дворянином, и слишком благороден, чтобы стать мещанином. Он избрал странное, на мой взгляд, занятие, которое, по его мнению, отвечало его положению, и стал палачом.

Теперь, никто не смог бы его упрекнуть в том, что он, дворянин, опустился до зарабатывания денег на жизнь ремеслом.

Нет, он по-прежнему занимался тем, для чего его готовили: убивал людей.

Пусть не на войне или на дуэли, а на городской площади, и не шпагой или мушкетом, а топором, но какая, в сущности, разница?

Люди его сторонились, как прокаженного, и Жерара это полностью устраивало.

Робер послушно стал священником, не чувствуя в груди ни малейшей божьей искры, призывающей его к этой стезе. Сколько подобных ему… Он был тих и замкнут, но все знают, что священнику и полагается быть таким. Я думаю, со дня смерти мамы душа у него кровоточила день за днем, он был самым добрым из нас.

Прошло несколько лет, и все забылось. Другие события заслонили в памяти людей все, что произошло с нашей семьей. Осталось лишь стойкое настороженное отношение к нам, хотя мало кто помнил, почему это.

Той осенью, в день празднования пресвятой Марии Сентябрьской, когда нас с Робером отпустили на праздник к брату, Жерар сказал: «Вот теперь пора».

Мы дождались ночи, взяли заступы и пошли к часовне, туда, где за оградой были могилы самоубийц. Было тихо и темно.

Жерар, теперь весьма опытный во всем, что касается переправки человека в мир иной, с помощью Робера откопал останки. Платье лучше сохранилось, чем мама, я же говорила, вещи прочнее людей. Робер по всем правилам отпел ее, и мы отнесли маму в склеп к отцу.

Вот теперь им действительно было наплевать на людей, на их глупые правила и обряды. Прав был Жерар, у живых другое время. Никто ничего и не узнал.

Я росла в монастыре, и все ясней мне становилось, что там я не останусь. Добродетель почему-то стойко охраняет лишь дурнушек. Наверное, у нее дурной вкус.

И именно в пятнадцать лет на моем плече появилось клеймо.