Ее мучил вопрос: не проявит ли себя Брэнуэлл во время спиритического сеанса и что скажет, если даст почувствовать свое присутствие? Остался ли он безнадежным греховодником, который станет просить соверен на джин и настойку опия, или его дух очистился? Дафна даже подумывала, не принять ли ей дозу опия, чтобы испытать те же ощущения, что и Брэнуэлл. Она зашла настолько далеко, что купила флакончик настойки у всегда готового оказать услугу местного аптекаря, «исключительно в исследовательских целях», как она ему объяснила. Но когда оставалось только проглотить снадобье, она не смогла этого сделать, внезапно ужаснувшись при мысли о том, что, возможно, увидит или услышит под его воздействием, и вылила настойку в унитаз. Вымыв руки, она возвратилась в свою писательскую хижину. Ее трясло, но одновременно она испытывала вдохновение и написала сцену для биографии, увиденную как бы глазами Брэнуэлла: боль и несчастье заглушены опием, но, прежде чем сознание окончательно меркнет, ему являются умершие мать и сестра, две Марии — мать и дочь, — и их сияющие лица сливаются в одно.

Дафна читала рассказы о дебошах Брэнуэлла, вызванных настойкой опия: об опрокинутых свечах, горящем постельном белье, спрятанных ножах для разделки мяса, — но, когда захотела живописать их сама, не могла вызвать в своем воображении Брэнуэлла, ей представлялся лишь Хиндли Эрншо из «Грозового перевала», впрочем, и эта фигура вырисовывалась неясно: лицо оставалось в тени. Ночью она то дремала, то просыпалась, беспокоясь о книге, и, когда наконец заснула, увидела вместо лица Хиндли лицо Томми: он рыдал, напичканный успокаивающими снадобьями, как тогда в частной клинике, но сестры теперь не ухаживали за ним. Он бежал, возвратился в Менабилли, и сейчас, спрятав большой нож под темно-синей фланелевой ночной рубашкой, со свечой в дрожащей руке пробирался к ее спальне. Во сне муж казался грозным, но одновременно жалким, и Дафна вдруг ощутила помимо страха внезапный прилив сострадания к нему. Когда же проснулась, лежа в темноте одна в своей кровати, подумала о Томми: спит ли он сейчас в своей спальне по ту сторону коридора?

И где же во всем этом место Брэнуэллу? Еще один потерянный мальчик, такой же, как и все остальные, только его лицо не появится в окне, а пальцы не забарабанят в оконное стекло.

Глава 38

Ньюлей-Гроув, март 1960

Симингтон лишился возможности двигаться, и его уложили в постель. Беатрис придется поместить его кровать в фургон и перевозить вместе с остальной мебелью, если она будет настаивать на своем и продаст дом.

— Это жилище просто разваливается на куски, — говорила она с отчаянием. — Нет денег, чтобы починить крышу, дождь всю зиму заливает чердак, вода стекает по стенам в твой кабинет, сырость проникает повсюду. — Алекс! Да ты слушаешь меня?

Симингтон открыл глаза, посмотрел на нее и тут же закрыл их снова. Он знал о протекающей крыше и распространяющейся сырости, о том, что плесень, подобно проклятию, расползается по его ящикам, папкам и картонкам. Пару недель назад, когда Симингтон еще был в состоянии подниматься и спускаться по ступенькам, он осмотрел самые ценные рукописи и обнаружил, что они покрылись зеленой плесенью. Страницы тетради стихов Эмили были влажными и липкими, как его руки, пальцы дрожали, когда он пытался стереть плесень с бумаги, а чернила от его прикосновений исчезали, растворялись, и слова, принадлежащие перу Эмили, становились невидимыми, как и строчки Брэнуэлла. Увы, очень многое из того, что сочинил Брэнуэлл, было невидимым: в нем просто невозможно что-либо понять, даже прожив столько лет рядом с его рукописями, пытаясь чуть ли не на ощупь угадать написанные им слова.

Симингтон чувствовал, как плесень поднимается со страниц рукописей, заползает ему в рот, проникает дальше — в легкие, разрушая их, овладевает его телом, запускает свои щупальца все глубже и глубже, захватывая новую территорию внутри него и в его доме.