— И что? — Покосившись, против своей воли, на нижний ящик стола — находившаяся там тарелочка с ломтиками лимона, заботливо посыпанного сахаром и корицей манила Откусова куда сильнее каких-то там давно исчезнувших ритуалов: — Ну празднуют что-то. И что? — повторил он, против своей воли сглатывая слюну, обильно наполнившую его рот при мысли о закуске и о ждавшей своего часа по соседству с тарелочкой, плоской бутылочке коньяка.

— Это не празднование… Это нечто большее, вот, смотрите, — перевернув несколько листов — до следующей закладки, Игорь показал на очередную картинку.

Центральное место в ней, как и прошлый раз, занимала уже знакомая Павлу Викторовичу, конструкция, вот только теперь, между колоннами были натянуты тонкие, как бы дрожавшие от переполнявшей их энергии, нити. Прочие участники — солнце, всё с той же одобрительной улыбкой и домики некоего поселения, как и прежде пребывали на своих местах, а вот с людьми, прежде весело отплясывавшими вокруг конструкции, произошли серьёзные изменения. Уменьшившись в количестве и попутно растеряв весь весёлый задор, люди, присутствовавшие на картинке, были заняты тяжёлым трудом. На их лицах, несмотря на тяжёлые тюки, пригибавшие их к земле, господствовали радостные улыбки.

— Ааа…, — отмахнулся от картинки Откусов: — Караван перепакуют, или как это правильно называется? Караван сарай? Место отдыха. Вот они и радуются, — постучал он тыльной стороной карандаша по улыбавшемуся во весь рот носильщику.

— Вполне возможно, — покладисто, даже слишком покладисто согласился с ним Маслов и, вытащив из-под следующего листа книги небольшую стопку бумаг, принялся перебирать их, отыскивая нужный: — Я сделал копии картинок, — пояснил он, вытаскивая нужный листок: — Вот, посмотрите, это следующий эпизод.

Первое, что бросилось в глаза Павлу Викторовичу, было Солнце. Светило, первые две картинки, хранившее добродушное выражение лица, теперь гневно скалилось на происходящее внизу. И, присмотревшись, он понял отчего.

Городок, чьи аккуратные домики были хорошо различимы вначале, сейчас представлял собой жалкое зрелище. Дымящиеся обломки, одинокие зубья печных труб и трупы, схематично, словно автору было неприятно их вырисовывать, всё это однозначно указывало на произошедшую здесь, и совсем недавно — кое-где художник изобразил огоньки пламени, трагедию.

Переместив взгляд в центр, Павел Викторович увидел и виновников.

Тройка воинов, облачённых в странные, производящие отталкивающее впечатление, доспехи, стояла напротив неизменно занимавших центральную часть рисунка, колонн, как и на предыдущем изображении, соединённых меж собой дрожащими нитями. Ещё двое находились чуть в стороне — один, склонив увенчанную высоким и каким-то ребристым шлемом, в сторону лежащего на земле человека, замахивался многохвостой плёткой, в то время как другой, подняв к плечу на манер ружья ребристую, как и шлем палку, на дальнем конце которой красовался широкий и изогнутый тесак, угрожал сбившимся с самым испуганным выражением лиц в кучку людям.

Чем дольше директор рассматривал воинов, тем сильнее в его душе поднималось подспудное желание отвести взгляд от запечатлённых на пергаменте фигурок. Всё, каждая старательно изображённая деталь их боевого облачения была одновременно и чужда, и странным образом естественна земной культуре.

Так, например, высокие, в три головы, шлемы, наводили на образ паяца Пьеро, разве что были квадратными и имели на своих острых кончиках не помпон, а клок не то волос, не то перьев, игравший роль плюмажа.