— На чем мы остановились? — спросил Джефри.

— На том, что ваш petit ami назвал меня гадким человечишкой, — сказал Френсик.

— Миленький, простите, пожалуйста, но вам еще повезло. На прошлой неделе он чуть не убил одного, а тот, бедняга, всего только пришел починить биде.

— Так вот о договоре. Я, пожалуй, готов на уступки, — заявил Френсик. — Вторая книга Пипера, «Поиски утраченного детства», обойдется вам в каких-нибудь тысячу фунтов аванса…

— Вторая книга? Это он еще один роман пишет?

— Заканчивает, — сказал Френсик, — и он куда почище «Девства». Уступаю вам его почти за бесценок, бог с вами, только подписывайте договор для Хатчмейера.

— Ну, давайте, — сказал Джефри. — Поневоле доверяюсь вам.

— Если через неделю не получите договор обратно и не кинете его в корзину, идите к Хатчмейеру и разоблачайте, — сказал Френсик, — Вот вам и гарантия.

Так, в ванной у Джефри Коркадила, были подписаны два договора. Френсик, отдуваясь, поплелся домой, а на другое утро Соня показала один из них Хатчмейеру. Сделка вступила в силу.

Глава 4

А в Эксфорте, в пансионе Гленигл, перо Питера Пипера выводило строгие палочки и ровные завитки на сорок пятой странице его записной книжки. В соседнем номере с воем разъезжал пылесос миссис Окли, мешая Пиперу создавать восьмую версию автобиографического романа. Изготовлялась она по образу и подобию «Волшебной горы», что отнюдь не облегчало дела. Многоярусные периоды, для вящей иронии перенасыщенные у Томаса Манна точными деталями, не слишком подходили к описанию семейных перипетий 1953 года в Ист-Финчли, но Пипер упорствовал. Он твердо знал, что упорство пристало гению, и еще тверже — что он гений. Пусть его пока не признают: в некий день мир оценит по достоинству его неустанные труды. И вот, наперекор пылесосу и холодному ветру с моря, поддувавшему в оконные щели, Пипер писал и писал.

На столе располагались полукругом принадлежности его святого ремесла: записная книжка с нужными мыслями и оборотами речи, дневник с глубокими соображениями насчет жизни вообще и перечнями дневных свершений, частокол авторучек и бутылка полуиспарившихся черных чернил. Испарять чернила — это изобрел сам Пипер. Он ведь писал для потомства, и важнее всего было, чтобы написанное сохранилось как можно дольше и не поблекло. Одно время Пипер, в подражание Киплингу, употреблял индийские чернила, но они залепляли перо на первом же слове. Потом он сделал не чаянное открытие: если не закупоривать в сухой комнате бутыль Уотерменовских Полуночных чернил, то они густеют получше индийских, сохраняя, однако, текучесть достаточную, чтобы написать целое предложение, не протирая пера носовым платком. Страницы с золотистым чернильным отливом выглядели очень значительно, а чтобы сберечь свой труд от времени, Пипер покупал гроссбухи в кожаных переплетах, предназначенные для старомодного счетоводства и нотариальных контор, и, невзирая на вертикальную разлиновку, начинял их своими романами. Всякий заполненный гроссбух был в некотором роде законченным произведением искусства. Почерк Пипера — мелкий и поразительно ровный — струился по страницам сплошным потоком. В романах его диалогов было очень мало, а уж если разговаривали, то полновесными, насыщенными и нескончаемыми предложениями; так что ни абзацев, ни пробелов почти не было. Все гроссбухи тщательно сохранялись. Когда-нибудь, может быть даже после его смерти, когда гений его станет очевиден, ученые проследят по этим нетленным листам его творческий путь. Следовало принять во внимание потомство.